Страница 6 из 13
Я привязал своего коня к кипарису и тихо пошел вперед. Это был Старина Белый - без сомнения, - на рогах я разглядел краску, оставшуюся от бычьей арены: золотые полосы блестели на солнце, хоть концы были в грязи… Подходил полдень, час Бычьей Пляски.
По тому, как он озирался вокруг, - сразу было видно, что он на грани. Хоть я был далеко, он меня увидел, взрыл землю передним копытом… Я отошел подумать: не было смысла трогать его, пока я не готов.
Потом прыгнул в седло, мой конь медленно пошел мимо лавчонки… И опять попалась на глаза телушка, медово-желтая, с мягкими карими глазами. Я вспомнил, как ловят быков на Крите, и посмеялся над своей медлительностью. Снова привязал коня - и постучал в дверь.
Прошаркали медленные шаги, дверь чуточку приоткрылась, и выглянул глаз, видно что старый.
- Впусти меня, мать, - сказал я. - Мне надо поговорить с твоим мужем.
- Ты, наверное, чужак здесь… - она открыла дверь.
Внутри было пусто и чисто, как в птичьем гнезде. Она, очевидно, давным-давно овдовела… И была такой высохшей, что казалось, ей лет сто, не меньше. Глаза были еще синими и ясными, но чудилось, вот дунь на нее - и улетит.
- Нечего тебе делать на дороге, сынок, - говорит. - Ты не слыхал крикуна? Великий Царь афинский приказал всем запереться в домах, пока он не приведет свое войско. В наших полях бешеный бык буянит, говорят он из моря вышел… Ну ладно, заходи-заходи, чего уж с тобой делать… Гость из чужой земли - свят; а я по говору слышу, что ты из дальних стран…
Мне стало неловко. Она была первой, кто сказал мне, что я подхватил критский акцент в Бычьем Дворе.
Она ковыляла вокруг, наливая вина и воды в глиняную чашу, потом усадила меня на трехногий стул и дала ячменного хлеба с козьим сыром… Пора было мне сказать, кто я такой, но мне не хотелось слишком волновать ее. Я сказал:
- Да благословит тебя Великая Богиня, мамаша, теперь я смогу работать лучше. Я ловец быков из Афин. Приехал вот за этим.
- Батюшки!… Что думает наш Царь?!… Один молоденький паренек, совсем один, против громадного быка в ярости!… Ты должен вернуться назад и сказать ему, что ничего не выйдет из этого. Он-то не знает повадок скота, он других для этого нанимает!
- Царь знает меня. Я учился своему ремеслу на Крите, а этот бык как раз оттуда, поэтому я и приехал. Мать, можешь ты одолжить мне свою корову?
Бедняжка задрожала с ног до головы, челюсть у нее отвисла.
- Взять мою бедную Софрину, чтобы этот лютый зверь ее убил? Ведь у Великого Царя тысяча своих коров!
- Что ты! Он ее не убьет, - говорю, - не бойся. Она его успокоит. А если он обслужит ее - она принесет тебе лучшего теленка во всей Аттике, ты сможешь выручить за него целое состояние.
Она отошла к маленькому окошку, едва не плача и бормоча что-то.
- Будь добра, бабушка. Не ради меня - ради всех людей.
Она обернулась.
- Бедный мальчик! Бедный мальчик, ты рискуешь своей плотью, своей жизнью - что значит против этого моя корова?… Возьми ее, сынок, и пусть Всематерь поможет тебе!
Я поцеловал ее. В этой иссохшей старушке было море юной свежей доброты - и это было добрым знамением, после старой Микалы.
- Я позабочусь о тебе перед Царем, мать, если только останусь жив. Клянусь своей головой. Скажи мне, как тебя зовут, и дай что-нибудь на чем пишут.
Она принесла мне из лавки затасканную восковую табличку. Я стер старые счета и написал: «Царь должен Гекалине трех коров, сто кувшинов сладкого вина и молодую сильную рабыню. Если я умру, афиняне должны послать в Дельфы и спросить Аполлона, как избрать нового царя. Тезей». Она глядела, как я пишу, и кивала головой: читать она конечно не умела.
- Сохрани это и благослови меня, мать. Мне пора идти.
Когда я уходил, уводя ее телку, то видел маленький яркий глаз в щели между ставнями.
Подарг отошел дальше… Я двигался к нему, когда увидел на пляже что-то слишком белое для дерева, выброшенного морем. Это было тело, почти нагое, - я бросился бегом: на нем была форма Бычьего Двора.
Это была девчушка из моей команды, одна из афинских данниц. Она вышла против быка с большим достоинством, чем я: кроме бандажа надела золоченые сапоги и ручные ремни, и все свои драгоценности, и раскрасила лицо, как для арены… У нее была страшная рваная рана в боку и, наверно, разворочено все нутро, но она была в сознании и узнала меня.
Я опустился на колени возле нее.
- Феба!… Ну что это такое?… Почему ты не дождалась меня, ведь вы не могли не знать, что я приду!…
- Тезей!… - Лихорадочно блестевшие глаза блуждали, она с трудом дышала сквозь темную кровь, что сочилась изо рта. - Тезей!… Филия умерла?
Я огляделся. Сначала увидел бычью сеть, а потом - еще одну девушку, наполовину в воде, куда ее забросили рога.
- Да, - сказал я. - Она умерла сразу.
Они были любовницами на Крите, в Бычьем Дворе это было принято…
Феба подняла руку и пощупала свою рану.
- Мне нужен топор, Тезей. Ты сможешь это сделать?
- Нет, родная моя, у меня ничего нет с собой. Но это уже недолго, потерпи. Возьми меня за руку.
Я думал, как я берег их в Лабиринте, тренировал их, ободрял, сам выступал вместо них, если им было тяжело, - и вот тебе!…
- Что так случилось… оно к лучшему… Мы вернулись слишком… гордыми… Наша родня нас ненавидела…
Так часто бывает с воинами: пока их раны не охладеют, они все говорят, говорят… - а потом угасают, как выгоревшая лампа. Она умолкла, тяжело дыша… Я погладил ей лоб, пот был липким.
- Мой отец… обозвал меня бесстыжей шлюхой… за то что… прыгала на нашем… старом воле… мальчишкам показать… А Филия… они ее посватали… за лавочника… Жирный, как свинья, на Крите мы бы его быку отдали, а они… говорили, что она должна быть счастлива… заполучить его… после того как… была фигляршей и жила… напоказ…
- Им надо было сказать это мне, - сказал я. Но здесь не на кого было злиться, только умирающая и мертвая.
- Они нас… звали… мужененавистницами… О, Тезей! Ведь ничего-ничего здесь не осталось… как в Бычьем Дворе. Ни чести, ни… вот мы… и пошли…
Голова ее откинулась назад, и глаза закрылись, но она снова открыла их и, сжав мою руку, прошептала:
- Он бьет рогами вправо.
Душа ее вылетела с последним смертным вздохом, - рука выскользнула из моей, - я остался один.
Да, Бычьего Двора больше нет. Но, поднявшись на ноги, я увидел на грязной равнине громадную белую тушу, благородно-свирепого зверя, нюхающего ветер. Бычьего Двора больше не было, но бык еще оставался.
Я шел вдоль олив, пока не нашел старого толстого дерева, поближе к морю. Привязал там корову, длинную бычью привязь со скользящей петлей накрепко обмотал вокруг ствола… Потом залез на дерево и укрепил там сеть на двух ветвях - так, что она едва держалась… Теперь оставалось только призвать богов. Я выбрал Аполлона, раз уже критские быки ведут род от его священного стада, и пообещал ему этого, если он поможет мне его одолеть. А потом принялся за дело.
Подарг стоял ко мне задом и махал хвостом: гонял мух. Я лизнул палец, чтоб узнать направление ветра, - надеялся, что запах телки привлечет его, но бриз тянул с моря.
Вышел на прибрежный луг, ступая по шагу; под солнцем глина запеклась бугристой коркой - здесь не разбежишься… Мне не хотелось уходить от дерева слишком далеко; я подобрал пару камней, но они упали с большим недолетом. Пришлось выйти дальше - один со своей короткой тенью среди желтых цветов - и бросать снова… Камень едва не пролетел мимо, но попал, и он оглянулся через плечо. Я помахал рукой, чтобы привлечь его. Если он пойдет, то будет быстр, как боевая колесница… Он мотнул головой и хмуро глянул на меня, будто говоря: «Я отдыхаю. Будь благодарен и не испытывай меня». И отошел подальше.
У меня в ушах звучал плеск волны на пляже, и вместе с ним голос старой Микалы: «Не выпускай Быка из Моря!…» Но ведь его уже выпустили - и я должен его связать; в этом залог моей удачи на всю жизнь!… Чего же я жду?