Страница 10 из 13
5
Минуло пять лет…
Все это время я работал, чтобы сплотить Аттику общим законом. Никогда прежде мне не было так трудно: на войне тебе помогает ярость битвы и надежда на славу; на арене - надежды и клики зрителей и жизнь команды… А эту работу надо было делать одному, медленно и кропотливо. Так вытесывают статую из глыбы мрамора с изъяном: изворачивайся как хочешь, но бог должен выйти богом!…
Я приходил к ним в племена и кланы - ел с их вождями, охотился с их знатью, сидел на собраниях… Иногда, чтобы услышать голос простого люда, я шел один - как заблудившийся путник - и просил крова в хижине рыбака или на бедном хуторе в горах… Делил с ними козий сыр и черствый хлеб, и молол пустую мякину их мелочных каждодневных забот - будь то скряга-хозяин или заболевшая корова… Всегда - пока не стал знаменит и не сотворил свое маленькое чудо - я интересовался алтарем их родового бога или богини и приносил жертвы; это трогало моих хозяев и шло на пользу моему делу.
Эти бедняги, запертые горами и соседями в своих долинах, не знали даже имени богов, не знали, что их чтут повсюду, - не только у них, - называли их разными чужеземными именами, принесенными с древней родины предков… Часто оказывалось даже, что они считают своего Зевса - только своим; причем Зевс соседней долины был его врагом.
Главная беда была здесь в том, что это превращало местного вождя в царя. Конечно же он был верховным жрецом их Бога - или мужем Богини - как мог он присягать на верность слуге чужого бога?!
С трудным вопросом не придумаешь ничего лучше, как пойти с ним к Аполлону. И в ту же ночь он послал мне наставление. Мне снилось, что я играю на лире, которую почти забросил в последнее время, и пою что-то чудесное. Пробудившись, я не смог вспомнить ту песню, но что значит этот сон - понял.
Сначала я попробовал сам. Одетый, как певец бедняков, который поет за ужин и ночлег, я приходил вечером на хутор в долине и выдавал им балладу об Афродите Пелейской. Они там чтили ее под другим именем, но конечно же узнавали в балладе Пенорожденную, с ее голубями и волшебным поясом… А я пел дальше - про то, как Царь построил ей храм в Афинах в благодарность за помощь на Крите, - и уходил, не открывая кто я такой. Похвалы моей музыке были искренни, в них не могло быть лести, - пока они не знали, - и это нравилось мне. Мне давали вина и лучший кусок мяса… И больше того - девушка, с которой я переглядывался пока пел, проскальзывала ко мне ночью, когда дом утихал… Было ясно, что Аполлон благословил мой план.
Тогда я собрал афинских певцов. Их нынешняя работа заставляла их опускаться ниже их положения, но если я это мог - могли и они. А платил я им хорошо; кроме того, они предвидели, насколько возвысятся в Афинах, когда там появятся главные святилища всех богов, и согласились со мной, что нет дела более угодного Бессмертным. И сделали его - отменно.
Что до меня, мне предстояло, уже в моем собственном качестве, объехать всех вождей. Это было утомительно: надо было помнить все подвиги всех их предков, аж до того бога, от которого они вели свою родословную, и замечать в залах фамильные вещи и восхищаться, и терпеливо выслушивать бесконечные и бездарные баллады, которые бренчали их прихлебатели… И - ни взгляда на женщин! Я успел так прославиться любовью к ним, что там, где другой мог увести коня, - как гласит пословица, - мне нельзя было и глянуть на уздечку, чтобы семья не ударилась в панику. Такая жизнь хоть кого доведет до ручки… Я часто мечтал о ком-нибудь, с кем мог бы поделиться своими заботами, но все вокруг погрязли в мелочах, - меня бы посчитали фантазером, - приходилось все самому.
И вот однажды летом я ехал по Марафонской равнине к своему пастбищу. Это были царские земли. Отец не приводил их в порядок, - они были слишком открыты с моря, и он не хотел снабжать пиратов, - но при мне их расчистили и восстановили каменные стены загонов. Здесь я растил бычка, принесенного телкой старой Гекалины от критского зверя; теперь ему было три года, и он не посрамил своего родителя: уже росли его прошлогодние телята, а еще два десятка коров были стельными… За его темно-красную морду я дал ему имя Ойнопс.
Я ехал сквозь оливковые рощи, когда увидел над деревьями дымы сигнальных костров и услышал звуки рога. Мой колесничий осадил коней, остановились и всадники за нами.
- Пираты, господин мой! - сказал он.
Я понюхал воздух - пахло дымом. Критские капитаны, приходившие на материк за данью, говорили когда-то, что мы платим Криту за подавление пиратов. У них, пожалуй, были основания так говорить: с тех пор как Крит пал - это старое безобразие вновь набирало силу.
Мой колесничий глядел на меня с укоризной: мол, почему ты ездишь с такой слабой охраной; я ж тебе говорил, что твой отец взял бы с собой всю стражу, если бы ехал так далеко.
- Вперед, живей, - приказал я. - Посмотрим, в чем там дело.
Мы поскакали, и вскоре встретили подростка бегущего нам навстречу - сына местного мелкого вождя. Он прижал костяшки пальцев к соломенным волосам, облепившим потный лоб, - мальчишке было лет тринадцать, - и проговорил, задыхаясь:
- Государь, господин мой царь, мы тебя видели с башни… Отец велел сказать - торопись… то есть соблаговоли оказать честь нашему дому, государь, - пираты сходят на берег!
Я протянул руку вниз и поднял его на колесницу.
- Какие паруса у них? Какая эмблема?
Об этом всегда спрашиваешь. Некоторые морские бродяги - это просто банда головорезов, которым достаточно сжечь ближайший к морю крестьянский хутор, забрать с него зимние запасы и продать в рабство хозяев. Но бывают и люди с происхождением, - младшие сыновья, или воины, решившие поправить свои дела, - они могут пренебречь обычной добычей и превратить свой набег в настоящую войну… Так что мы могли бы оказаться и свидетелями подвигов в тот день.
Мальчишки в этом возрасте знают все:
- Три корабля, господин мой, с крылатым конем, красные. Это Пириф-Лапиф.
- Вот как? Этот парень, значит, знаменит?
- Да, государь, он наследник царя Фессалии… Говорят, что он великий разбойник там, на севере; обычно он ходит в конные набеги, но иногда выходит в море. Его зовут Бродяга-Пириф. Мой отец говорит, что он дерется из любви к искусству, - он не стал бы ждать, пока ему нечего будет есть.
- Ну что ж, он может получить это удовольствие, - говорю. - Мы должны попасть к твоему отцу раньше, чем он.
Я ссадил колесничего - он был грузный малый - и тронул коней. Помчались… Мальчик сказал:
- Он пришел за твоим скотом, государь. Он поспорил, что угонит его.
Я спросил, откуда он это знает, - он сослался на парнишку-рыбака с Эвбеи, где корабли запасались водой. Когда я гляжу на глупость мужчин, то часто удивляюсь: куда деваются такие вот мальчишки?…
- Смотри, до чего наглый пес, - сказал я, - считает свою добычу заранее!
Мальчишка изо всех сил держался за поручни, и зубы его клацали, - дорога была неровной, - но тут он поглядел прямо на меня:
- Он хочет испытать тебя ради своей славы, государь, потому что ты - лучший воин на свете.
Если бы это сказал какой-нибудь лизоблюд в Афинах, оно бы ничего не значило; но здесь - здесь это было хорошо. Так же как когда на хуторе в долине кричали: «Спой еще!» Но я ответил: «Похоже, это еще придется доказать».
Мы приближались к деревне. Сигнальный дым становился все выше, а звуки рога все громче; люди вдобавок били в тазы, в котлы - во все металлическое, что только могли найти, - как это бывает, когда начинается тревога, чтобы успокоить свои чувства. В усадьбе вождя вершина башни была забита женщинами, тянувшими шеи, чтобы увидеть что происходит вдали… Слышались крики и мычание скота…
Вождь встретил меня у ворот. Он издали увидел, что со мной мало людей, и боялся теперь, что я заберу тех, что есть у него, - уложу их в схватке, - и оставлю его голым. Я никого не стал брать, но послал конника в разведку. Он вернулся, едва добравшись до пастбища; там было двое раненых, остальные пастухи разбежались… Ворота загона были разбиты, солнечное стадо исчезло, банда пиратов повернула назад к своим кораблям. Мальчишка был прав.