Перуновы дети

Юрий Петрович с удовольствием описывал собеседнице некоторые из этих радужных воспоминаний.

– Солнечный свет, запахи цветов, синева неба, слова людей, их лица и движения были связаны одной жизнью, все вместе, казалось: попробуй разделить, мир кровью истечёт! Так оно и вышло, когда стали разделять, рвать и ломать! – переменился в лице Юрий Петрович. И стал говорить о том, что произошло после Гражданской войны.

Жанна, буквально затаив дыхание, слушала его откровения о жизни и нелёгкой судьбе. Перед её широко открытыми глазами вставали необъятные просторы России, где происходила страшная трагедия Гражданской войны, вследствие чего лучшим людям, интеллигенции, пришлось покинуть родину и скитаться по Африке, Америке и Европе. На ресницах Жанны дрожали слёзы жалости и сострадания к этому так много пережившему и вынесшему человеку.

Время пролетело совершенно незаметно, и напомнил им о нём всё тот же вездесущий Сквозняк. Подойдя, он сообщил трагическим голосом:

– Снова свершилась великая несправедливость, – той, которую я бы желал проводить, сегодня в другую сторону, а дорога желающих видеть мсье Пьера провожатым не совпадает с моей, поэтому я решил идти с вами, дорогие любители прозы и поэзии.

Они ехали в пустом дежурном трамвае, а затем некоторое время шли пешком, провожая Жанну. Впрочем, грохочущий в тихой брюссельской ночи трамвай, как и расстояние, пройденное пешком, заметил только Пьер. Жанна и Юрий полностью были погружены в разговор, и момент расставания застал обоих врасплох. Когда возвращались на свою холостяцкую квартиру, Пьер сказал:

– Я обратил внимание, как зачарованно смотрела на тебя эта Дюймовочка Жанна. Кстати, брат, пока ты вёл беседы, я разузнал о ней всё подробно. Так вот, Жанна, или Иоганна, происходит из знатного немецкого рода Вайдерс, правда обедневшего. Но имеют свой фамильный герб и прочие регалии. Работает секретарём-машинисткой на «Карл Цейсс». Приходит сюда, чтобы послушать умные речи, стихи, музыку. Она сама неплохо играет на фортепиано. Как ты убедился, довольно хорошо знает Толстого и Достоевского и русских считает прирождёнными философами. Ты, кажется, тоже попал в их число.

– Петя, да ты что, завидуешь мне? – с некоторым удивлением спросил Миролюбов, которому всегда хотелось обладать хоть частью той лёгкости общения с людьми, которая была присуща неугомонному одесситу.

– А то нет?! – с возмущением воскликнул спутник. – Сколько усилий положил я на то, чтобы подбить клинья к мадам Лоран, мамочка моя! И что я получил за свои труды? Дырку от бублика! А ты приходишь первый раз, и, пожалуйста, на тебя эта рыбка смотрит, как житель бессарабской деревни на Одесский оперный театр. И это, по-твоему, справедливо? Я вас умоляю! – Пьер при этом так картинно пожал плечами и состроил комичную физиономию обиженного человека, что Миролюбов рассмеялся.

На посещение следующего спиритического сеанса у мадам Ламонт Юрия Петровича уговаривать не пришлось, он пришёл сам, хотя и с опозданием, вынужден был задержаться на работе. Он искал Жанну и не находил. И очень обрадовался, когда она всё же пришла, маленькая хрупкая девушка, хотя ей было двадцать шесть лет, но миниатюрность делала её совсем юной. Костюм в полоску, белая шляпка, каштановые завитые волосы, карие глаза, излучающие доброжелательность, острый прямой нос на слегка вытянутом лице. На шее бусы из мелких природных камешков, а на лацкане пиджака изящная брошь в виде ящерицы с изумрудными глазками.

Увидев просветлевшее с её появлением лицо Миролюбова, Пьер серьёзно сказал:

– Эта молодая леди имеет мужской склад ума и сильный характер. Такие не по мне. Но будь уверен, брат, подобные женщины, если ты им понравишься, сродни жёнам декабристов: они способны на подвиг и самопожертвование…

Глава шестая

Время огня

Перед глазами вновь предстали кадры немецкой кинохроники Wochenschau: вывороченный пограничный столб СССР, горящие, утопающие во взрывах бомб города и сёла, потоки русских военнопленных, подавленных, растерянных, со скорбными глазами, и весёлые немецкие парни с закатанными рукавами и автоматами наперевес рядом с виселицами и горами трупов. Захлёбывающийся победным восторгом диктор вещал: этой осенью война с русскими будет закончена!

Юрий Петрович, погрузневший и полысевший, шёл по рю де ла Регенс в сторону брюссельского городского парка, где у него была назначена встреча. До условленного времени оставалось ещё более получаса, можно спокойно поразмышлять над сюжетом очередного рассказа. «Пожалуй, следовало выйти поближе к парку, сегодня довольно жарко», – думал литератор. Вот уже почти два десятка лет жизни прошли в этом городе, а он пишет и думает в основном о России. Так и не привык к другой стране, всё здесь кажется чужим и механическим.

Размышления прервала колонна немецких солдат, пересекавшая рю де ла Регенс со стороны рю де Урсулинес. Упитанные немецкие парни весело переговаривались, разглядывая незнакомый город. От жары они расстегнули верхние пуговицы кителей и закатали рукава.

«Они чувствуют себя покорителями Европы. А ведь в России, в Донской нашей степи, жарко. Жарко и пыльно. Попадёте, ребята, туда, узнаете, почём пуд соли. В России всегда дрались крепко, не только до крови, но и до смерти, – подумал, глядя на немцев, Миролюбов и тут же одёрнул себя: – Что ж это я, право, словно комиссар какой-то рассуждаю?

Да, на родине сейчас идёт война. Но теперь война не с Россией, а с большевиками! С теми, которые забрали у меня всё, о чём я пишу с тоской и болью. Так что пусть немцы давят проклятых краснопузых, может, это даст возможность нам, истинным русским патриотам, наконец вернуться на родную землю!»

За батальоном пехоты по мостовой покатили тупоносые грузовики, тяжело гружённые военным имуществом, а потом бронемашины, ощерившиеся стволами пулемётов, – сила! Это тебе не красная тачанка или кавалерия в девятнадцатом году!

Наконец немецкая колонна прошла, и Миролюбов двинулся дальше.

Над входом в какое-то административное здание полоскались флаги со свастикой, у дверей застыл часовой с автоматом. У подъезда стояли легковые машины, окрашенные в маскировочный цвет. К зданию то подкатывали, то с треском отъезжали запылённые военные мотоциклисты в крагах, с защитными очками на стальных касках, видимо посыльные. Один из них так близко прогрохотал своим тяжёлым мотоциклом с табличкой BMW на переднем крыле, что Юрий Петрович невольно вздрогнул и отпрянул в сторону. Проводив бесцеремонного мотоциклиста сердитым взглядом, Миролюбов снова вернулся на середину тротуара и тут едва не столкнулся с патрулём полевой жандармерии. Молодой лейтенант в упор и, как показалось Юрию Петровичу, подозрительно взглянул ему в глаза, а когда тот попытался обойти патруль, резким повелительным «Halt!» остановил Миролюбова.

– Ausweis! – всё тем же жёстким тоном потребовал немец.

Руки суетливо начали доставать из внутреннего кармана паспорт, без которого теперь нельзя было выходить на улицу, а в ноги как-то сразу вошла противная слабость. За карие, слегка выпуклые глаза его иногда принимали за еврея, что было особенно обидно, потому что евреи у Миролюбова неизменно ассоциировались с большевиками и революцией, которых он ненавидел. Хорошо ещё, что у него маленькие уши!

Лейтенант внимательно просмотрел паспорт, несколько раз переводя взгляд с документа на побледневшее лицо Миролюбова, а два здоровенных жандарма переместились так, что оказались с двух сторон от перепуганного литератора. Наконец офицер медленно, как бы раздумывая, вернул паспорт, и патруль продолжил свой путь, а Миролюбов, промямлив предательски изменившимся голосом «Danke», ещё некоторое время оставался на месте, нервно запихивая в карман паспорт, который почему-то никак не попадал туда. «Н-да, – подумал он, – ходят слухи, будто здесь, в Бельгии, этой маленькой беззащитной стране, появилось какое-то Сопротивление и оно пытается вести борьбу с оккупантами… Безумцы, право слово, безумцы! Немцы всю Европу, как уличную девку, подмяли под себя. Немцы – сила! Уф! Неужели я в самом деле так похож на паршивого еврея или на кого-то из этого самого Сопротивления?»