Страница 74 из 76
О том, что рукописи подделаны, одним из первых в Англии заявил (18 августа) Адольф Нейбауэр, оксфордский гебраист, состоявший в контакте с одним из членов берлинской группы Лепсиуса. Окончательный удар нанес французский археолог Клермон-Ганно, после разоблачения "моавских идолов" ставший злым роком Шапиры. Шапира отказал французу в разрешении ознакомиться с документами, но Гинзбург все же позволил ему мельком взглянуть на некоторые из кожаных полос. Клермон-Ганно влился в поток любопытных, осаждавших застекленные витрины в Британском музее. И в то время как другие целыми днями кропотливо исследовали язык, манеру письма, словоупотребление, форму текста и прочее, ему было достаточно и нескольких беглых взглядов. Один английский коллега с восхищением воздал должное разоблачителю; несмотря на препятствия, помешавшие ему ознакомиться с текстами поближе, он, по словам этого коллеги, мог теперь с гордостью заявить: Veni, non vidi, vici ("Пришел, не видел, победил!").
Первоначальный скептицизм француза еще более возрос, когда он узнал, что Шапира выставляет рукописи на продажу. Клермон-Ганно не стал скрывать своего отношения к этому. В письме, опубликованном в "Таймс" 21 августа 1883 г., он прямо выразил свое мнение, упомянув сначала о своих прежних столкновениях с Шапирой, а также о трудностях и ограничениях, препятствовавших его работе в Британском музее. В заключение он писал: "Фрагменты являются делом рук современного фальсификатора. И мои слова — не просто выражение априорного недоверия, чувства, которое многие ученые испытали, подобно мне, при одном известии о такой удивительной находке. Нет, я могу сказать, держа документы в руках, как именно работал фальсификатор. Он взял один из больших синагогальных кожаных свитков с текстом "Пятикнижия", написанных тем же самым квадратным письмом, возможно, две или три сотни лет назад; свитки этого рода должны быть хорошо знакомы г-ну Шапире, поскольку он торгует ими и ранее продал некоторым публичным библиотекам Англии отдельные их экземпляры, полученные из действующих синагог Иудеи и Йемена. Фальсификатор затем отрезал нижний край свитка, имеющий наиболее широкую поверхность. Таким путем он получил несколько узких полос кожи, на вид довольно древних, причем это впечатление было в дальнейшем усилено с помощью соответствующих химических средств. На этих полосах кожи он написал чернилами, используя алфавит Моавского камня и вводя в текст "разночтения", какие только диктовала ему фантазия, отрывки из Второзакония, которые г-н Гинзбург затем разобрал и перевел с усердием и эрудицией, достойными гораздо лучшего применения".
В этих замечаниях, несомненно, слышатся злобные нотки и содержится косвенный намек на то, что Шапира на деле сам и сфабриковал рукописи. Клермон-Ганно решительно заявил, что ему ничего не стоило бы изготовить идеально сходный документ, который мог бы сойти за продолжение Второзакония г-на Шапиры, но имел бы перед последним "то скромное преимущество, что его не оценивали бы в миллион фунтов". Самоуверенность француза пришлась по душе не всем англичанам. Непосредственной реакцией публики на письмо Клермон-Ганно в "Таймс" была вспышка враждебности по отношению к нему самому, а не к Шапире; очевидно, англичане успели уже проникнуться к рукописям последнего собственнической страстью, которую они меньше всего хотели видеть попранной каким-то заносчивым иностранцем. Некоторые газеты отвергли заключение Клермон-Ганно и утверждали, что кожа рукописей Шапиры значительно толще, чем используемая обычно для синагогальных свитков. Французу вменяли в вину и то, что он был изначально предубежден против Шапиры, и его неприличное предложение изготовить еще один "моавский свиток". Авторы передовиц бичевали то, что у них называлось "галльской страстью к самовосхвалению". "Манчестер Гардиан" 6 сентября обвинила самого Ганно в том, что он "чересчур уж преждевременно выпустил свои критические когти, чтобы это могло согласоваться с британскими понятиями о честной игре".
На специалистов, однако, произвели впечатление и изящные доказательства Клермон-Ганно, и описание им вероятного процесса изготовления подделки. Гинзбург, который некоторое время до того колебался, теперь вдруг буквально на следующий день выступил с безоговорочным осуждением рукописей Шапиры и полностью согласился с внешними свидетельствами, представленными его проницательным французским коллегой. К этому он добавил, вслед за Нейбауэром и Альбертом Лоуи, внушительный перечень внутренних свидетельств самого текста. Именно на этих основаниях фрагменты и были окончательно заклеймены как поддельные.
Защитники Шапиры теперь, как и тогда, обрушиваются главным образом на Клермон-Ганно. Они утверждают, что другие критики только шли по его стопам или без конца повторяли его аргументацию. Ставя под вопрос движущие мотивы и логику француза, они надеются устранить тем самым всякие сомнения в подлинности Второзакония Шапиры. Но они выдают желаемое за действительное. Для того чтобы построить убедительную защиту по делу Шапиры, необходимо прежде разобраться с куда более существенными внутренними свидетельствами текста. Здесь, впрочем, мы вступаем в область чисто техническую, в которой нечего делать неспециалисту. Большинство ученых в 1883 г. сочли факты, представленные Гинзбургом и другими, абсолютно убедительными.
Нет необходимости подробно вдаваться здесь в спорные грамматические, лингвистические, текстологические и теологические проблемы. Стоит, однако, заметить, что преподобный Альберт Лоуи, одним из первых в Англии усомнившийся в подлинности документов Шапиры, использовал метод внутренней критики текста также и для того, чтобы дискредитировать Моавский камень, подлинность которого не вызывает никаких сомнений. Кроме того, некоторым лингвистическим противоречиям и аномалиям в древнееврейском языке документов Шапиры, которые смутили Гинзбурга, могут быть найдены аналогии в различных текстах из иудейских пещер, обнаруженных позже. Гинзбург, Нейбауэр и немецкие ученые полагали, что в ряде случаев ими выявлены слова, принадлежащие позднераввинистской эпохе, но профессор Мансур сумел либо доказать, что они ошиблись, либо установить присутствие тех же слов в таких древних документах, как Силоамская надпись. Наконец, грамматические ошибки и описки, часто встречающиеся и в некоторых фрагментах Мертвого моря, теперь нельзя уже рассматривать как убедительные доказательства подделки.
Гинзбург утверждал, что "составитель древнееврейского текста был польским, русским или немецким евреем, по крайней мере человеком, изучавшим древнееврейский где-то на севере Европы". Доказательством этого он считал определенные примеры неправильного написания слов. Но и в этом случае профессор Мансур наглядно продемонстрировал, что сходная путаница фонетических значений проявляется как обычный источник ошибок в кумранских и ветхозаветных текстах, восточное происхождение которых сомнений не вызывает. Что касается содержания сокращенного текста Второзакония с его оригинальной версией Десяти заповедей и рядом интерполяций, то его можно сравнить с таким, например, кумранским фрагментом, как "Речения Моисея", который также представляет собой компиляцию из различных частей Пятикнижия. Судя по находкам в иудейских пещерах, Второзаконие, вероятно, было в среде кумранских общинников наиболее популярным текстом Священного Писания. Следовательно, тот факт, что документы Шапиры также являются некой переделкой Второзакония, говорит скорее об их подлинности. Есть, наконец, вероятность того, что эти спорные свитки примыкали к тем псевдоэпиграфическим сочинениям, которые во множестве распространялись в течение двух последних столетий до нашей эры. Если это действительно так, то использование в них древнееврейской лексики раввинистского периода не может более смущать ученых.