Почти живые

— Сколько водки?

— Около пятидесяти. Больше пятидесяти…

— О, и корреспондент здесь! Володька, привет! — Я узнал Сашкин голос, пожал твердую и шершавую от грязи руку — не более чистую, чем моя. — Ты где пропадал?

— У Радуева.

— Да ты что?! Как ты еще жив остался?

— Контузило и зацепило немного. Журналистку Ксению Черныш из «Дорожной газеты» расстреляли.

— За что?

— Не знаю… У нее были убийственные факты. А за это вот убивают.

— А мы тут одного из американского телевидения за задницу взяли. С той стороны пришел, двадцать тысяч долларов в карманах нашли. Хотели гада шлепнуть, но не стали руки марать.

— Циркус? — спросил я.

— Вот-вот, он самый, — подтвердил Сашка.

…Привели раненого. В темноте я не разглядел лица, услышал лишь, что звать его Василий и ранили его в ногу. Через несколько минут подъехала «санитарка», мы наскоро распрощались с Виктором Рогожиным и Василием. Они поехали на сборный пункт, откуда их рано утром должны были отправить на вертолете в госпиталь. Вася оставил мне свою донельзя вымазанную куртку, Витя — штаны. Не обращая внимания на пятна крови, быстро облачился, надев все поверх гражданки. Я решил остаться в окопах с ребятами, я не мог тихо развернуться и потопать в тыл. Тем более имел личный счет с боевиками. В первый день меня вряд ли бы взяли, и выглядел я в своей кожанке, как белая ворона. Теперь не отличался ничем. Форма меняет человека, походку, передает энергетическое поле, сразу чувствуешь появление новых сил, движения становятся упругими — война вливается в тебя, каждая клетка, съеживаясь, чувствует ее, а память мгновенно возвращает старый боевой опыт.

Пережитые дни… Трагично перемешались в сознании и судьбах общий бардак, смертельный риск и готовность, не задумываясь, пожертвовать своей жизнью. Смерть стала привычной обыденностью, как и всеобщая подлость тех, кто взирал с вершин и кто был изначально виновен в появлении на земле этой новой черной дыры… Мои самые близкие на огненном пятачке ребята — собровцы, которых толком не знал по именам, давно перестали удивляться, не боялись ни черта, ни дьявола, ни начальства, в безмерной их усталости проглядывало равнодушие ко всему, даже к смерти. И единственное, что вело их и держало — дымное село, скелеты домов, — территория ненависти, которую надо было взять своей кровью. И выходило это, как ни крути, выше понятия «долг», тут просто обвалилась на мужиков безвыходная ситуация, когда злость переполнила все без края. И была привычка не уползать, оглядываясь, а доводить дело до конца, — что считалось безусловным, праведным и непоколебимым… Все это было — и все повторялось… Отчаяние, ярость от сознания, что теряешь родную землю, хватаясь за нее обожженными руками, и колонны офицерских рот по-прежнему идут на пулеметы, безмолвно, без рваного «ура», с тихим матом между зубов, смыкая ряды на месте павших, а вместо дроби барабанов — грохот лжи и насмешек. Офицерские роты, не штрафные, а элитные, отборные, по всей России собранные. Одно слово: СОБР.

…Саня сказал: «Старик, мы рады, что ты опять с нами… Но пойдем к командиру, без его разрешения нельзя».

В том духе, что и в санаторий без разрешения не возьмут, а сюда — и подавно.

Игорь Байбаков встретил меня со сдержанной приветливостью, молча пожал руку. Я понял, что даже тусклая улыбка далась ему с трудом, на сером лице — тяжелые веки, покрасневшие хмурые глаза. Он распорядился раздать боеприпасы, заметив, что если б «витязи» не помогли им с патронами и гранатами, то совсем бы туго пришлось… На время он забыл обо мне, потому что надо было увидеть, посмотреть в глаза своим ребятам, понять, на что сейчас способен каждый. Он мог построить всех и вывести с кровавого поля, сославшись на что угодно, хоть на плохую погоду, отсутствие боеприпасов или горячей пищи… В наше время за это никто серьезно не страдает. Ведь соседи слева так и сделали, ушли, а «дыру» законопатили за счет свежих подразделений.

Тут Байбаков обратил внимание на звякнувший многоголосо мешок с водкой. Рядом свой груз опустил стажер Игоряня.

— Сколько здесь? — спросил Байбаков.

— Пятьдесят четыре…

— Давай, — приказал он стажеру, — по полбутылки на брата. Одну на двоих. И по половине луковицы.

— Луку много, — заметил стажер.

— Больше не надо. От него пить хочется, — сказал командир и повернулся ко мне. — Спасибо тебе за помощь… Ты, говорят, был у бандитов?

— Был.

— Много их еще там?

— Сто — сто двадцать. Они ждут помощи, чтобы прорваться…

— Оружия, боеприпасов много?

— Оружия у них хватает. — И я перечислил все, что услышал от милиционера. — А вот насчет боеприпасов — трудно определить.

Байбаков разрешил мне остаться, с сомнением покачав головой и, как немногословный человек, более ничего не сказав. А я почувствовал прилив дурацкого счастья, особенно когда мне дали автомат одного из раненых. Я также разжился гранатометом «муха» — любимый жанр. С Саней Ивановым мы выпили по полбутылки, закусив тушенкой с луком и чесноком. Предстояла ночь в окопах — последняя ли в этом проклятом месте?

Мы уже заняли почти целый квартал на своем правом фланге. На левом несколько кварталов захватили и прочно закрепились «витязи» — отчаянные по молодости ребята. Эту ночь спали короткими урывками, все предчувствовали: предстоит решающий бой. Я набил «разгрузку» магазинами, предварительно до упора затолкав в них патроны, в карманы сунул ручные гранаты. Ночь была как ночь: самолеты развешивали осветительные гирлянды, мы постреливали для острастки, со стороны духов отвечали, но уже не так дружно, как раньше. На дороге не прекращалось движение: прибывали новые колонны с боеприпасами, продовольствием. Наконец-то тыловики развернулись. Дошел слух, что на подкрепление приехала батарея «град». Это известие не столько обрадовало, сколько заставило призадуматься: у реактивной установки широкая натура — шарахнет, всем достанется. Наиболее практичные стали зарываться глубже в землю. В развалинах домов скрываться никто не отваживался. Около часа ночи со стороны Советского началась отчаянная пальба, небо расцвело трассерами, вспышками, что-то горело.

— Технику подожгли, — негромко произнес Саня Иванов.

Позже мы узнали, что около сотни боевиков пытались прорваться на помощь Радуеву, сожгли бронетранспортер, но напоролись на минные поля и были рассеяны.

Под утро ненадолго затихло, а с рассветом, как обычно, вышли на работу вертолеты. Они украшали небо черными дымами из-под своих хвостов, опять с оглушительным треском рвалось все вокруг, летели огненные иглы, а нам хотелось, чтобы они отработали побыстрей и желательно поточней.

Недалеко от меня в окопе сидел Байбаков, он ругал свою полудохлую радиостанцию, у которой аккумулятор садился очень быстро, поглядывал на небо и вместе со всеми залегал в окопе, когда вертушки делали новый заход.

«Москва-1 — Молнии-2! — затрещала радиостанция. — Как наш фейерверк?» — «Из-за дымов не видно!» — послышался ответ.

Как только вертолеты ушли, по рации поступила команда «пурга-555». Это был приказ на штурм. Байбаков переменился в лице, что-то клокотало у него в голове, может, несогласие с поспешностью, но дело войны не ждет промедлений.

— Первое отделение, на рубеж ближних домов — водокачка, перебежками — вперед!

Бабай, еще более потемневший, в щетине до самых глаз, мотнул головой, стал выкрикивать фамилии и уточнять для каждого задачу. Так они и пошли — половина с одной стороны улицы, другая через развалы забора — с другой. Им бы еще чуть-чуть огонька крупного калибра для поддержки… Но пушек и танков за спиной не было, только свои ребята.

Неожиданно резко застучал пулемет, так пронзительно, что, наверное, каждый из нас почувствовал кожей его раскаленную губительную силу. Собровец, который перебежками шел впереди, вдруг резко взмахнул руками и плашмя упал.

— Петька! — крикнул сидевший рядом Иванов. Он рванулся наверх, но Байбаков сдернул его вниз.

— Сиди!