Барон Ульрих

— И то верно, чего ж без дела-то сидеть, — охотно закивали старички, делая огромные глаза, чуть ли не со слезами поглядывая на выход. Видимо, догадались, горемыки, куда попали.

— Но вы это — не подумайте чего! — Я погрозил им пальцем.

— Да мы че? Мы ниче! — тут же заверили они.

— Так, говорите, зверь опять народец рвет? — Откинувшись на спинку стула, я задумчиво потягивал травяной отвар. — Почему решили, что такой же? Может, и вправду медведь в этот раз?

— Не, Конпа тела смотрел, говорит, лютень, не иначе, — тихо буркнул один из них.

— Кто такой Конпа?

— Ну один из выживших, тот малец, что деру дал тогда из-под Мекты, когда охотнички в лес шли. — Старики, видимо, уже не рады были, что сюда пришли.

— Ладно. — Я повернулся к стоящему за спиной семьдесят третьему. — Дай дедам по серебрушке и проводи до ворот, а вы, почтенные, ведите ко мне сюда вашего Конпу, если хотите помощи. А то я без дела сейчас сижу, могу еще чего невзначай завоевать.

— Да не, не надо, будет Конпа, а как же, — дружно заверили они меня, пятясь к выходу и отвешивая поклоны.

Товарищ Конпа пришел сам, было ему по виду в районе пятидесяти годков, вид имел дикий и непотребный. Чистый дикарь, шкуры, перетянутые кожаными ремешками, куча костяных амулетов, всклокоченная борода и свалявшиеся волосы.

— Барон. — Поклон сделал уважительно, но глаз не опускает. — Спрашивали?

— Да. Ты смотрел тела пастухов?

Тот кивнул.

— Расскажи, что увидел и о чем подумал.

— Мертвяков увидел. — Он пожал плечами. — А то, что лютень их подрал, так то, ваше сиятельство, чистая правда. Видел я уже такое в Мекте в те времена, а теперича недалече от нее то же самое. Коли интересно, обскажу. Прикус у зверя заметный, не лапой не работает, как медведь, когтем не рвет. Вышел на стоянку тихо, так лесной зверь не сделает, особливо к костру, все трое лежат рядышком.

— Ты старого-то лютеня тело видел? — Мне стало по-настоящему интересно.

— А то как же. Видал. Нашу деревню тогда на погребение согнали, благородных из свиты господина Нафаля. — Он, похоже, сам имел в этом деле интерес, вон как глаза сверкают.

— Волк? — Я во время разговора, прикрыв веки, шерстил книги по монстрам из библиотеки Дако.

— Все говорят так. — Ага, вот и интерес его! Вон как ответил, сам, видно, с охотой на ты, из леса не вылезает, знает что-то, видимо, говорил об этом людям, да на смех подняли.

— Сам как думаешь? — По справочникам пока по описанию подходило три вида: это гарха, большая ездовая собака урохов, или орков, оборотень стандартный, так сказать, vulgaris, и огненная гиена джуга, правда, в северных широтах не встречающаяся.

— Оборотень, — сказал и с вызовом посмотрел, значит, верно, уже поднимали на смех его теорию.

— Объясни. — Вижу, хочет сказать, почему бы не дать человеку высказаться, сам же пока стал подбивать статьи и описания по этому виду трансморфов, очередному эху войны, оставшемуся наследию темных эльфов.

— Все думают: гарха! — Он аж ногой притопнул. — Но гарха не волк, гарха — собака! Прикус! Все смотрят, но не видят! Волчий от собачьего отличается!

— Еще. — Признаюсь, в таких тонкостях я не сведущ.

— В небылицах наплели: плоть жрет, потроха выедает, так это не так, чистая смерть, убийство ради убийства, не играет, не тянет, каждый жест — смерть. Это не охота дикого зверя, это работа разумного.

Я жестом предложил ему сесть за стол, где расторопная прислуга принялась накладывать ему снедь на тарелки. Он, в отличие от старичков, уселся без испуга и уговаривать себя не заставил.

— Землю свою охраняют они, вот что я вам скажу.

— Они? — Я уцепился за его слова, подавшись вперед и пристально его рассматривая.

Повисла тишина, мужик сидел ни жив ни мертв, похоже, он сам испугался того, что сказал.

— Давай, Копта, раз уже начал, то досказывай, вижу же, что знаешь гораздо больше, чем говоришь.

Он залпом осушил кружку с вином, совершенно не обращая на меня внимания, уходя куда-то в себя.

— Я тогда молод был, только тринадцать исполнилось, — начал он свой рассказ. — Мы жили в Поренке, это день ходу от Мекты, молодые парни умудрялись за ночь добегать к их девкам на свиданку. Жили как все, небогато, но земля хорошо в наших краях родит. Батя мой еще охотой промышлял с мужиками, они часто загоны с мектийцами по осени устраивали, на зиму зверя в прокорм взять. Лес-то рядом, вон за Мектой самый что ни на есть лес, не дурной подлесок, а мощь вековечная. Жили, годами промысел ведя, что ни говори, да разное бывало, всякое на охоте. Батя мой братьев старших уже три осени с собой на загон брал, а меня тогда впервые.

Он замолчал, я не торопил, видно, человеку нелегко память бередить, да и я примерно догадываться стал, что не просто так мальчишка тогда живым ушел.

— В те года война меж пиктами и орками была, не упомню, что там до чего, но часть племен орочьих к лесу вышла жить. Пикты-то что? Люди как люди, диковаты, но просты, а у орков в каждом племени шаман да три-четыре гархи по традиции. И случилось так, что в Мекту семья пришла людская, пикты, не пикты — не поймешь, они хоть и чужаки, но по-людски их приняли, не гнали, в долю на поля взяли, зиму вместе перезимовали. Потом те назад в леса вернулись, а в деревне парень молодой с девкой остались. Вроде как работящие, дом себе сами ставили, чего ж гнать, народцу-то негусто, а так помощь все же. Так оно и было. Да вот беда случилась, парень тот охотником был, говорят, дюжим, никогда без добычи не приходил. Ушел в лес, а в деревне тогда молодняка было много дурноватого, заявились к девке его да, как водится, по-простецки разделили ее, стало быть, мол, молодая, не убудет, все равно без мужика своего неделями одна в постели томится, пока тот по лесам бегает.

Вот тебе и номер. По-простецки, стало быть? Томится, стало быть? Ну да, ну да. Это как в анекдоте том, почему у нас все: «ларек-шмарек», «калидор» да «толчок»? «Культур-мультур» такой, чего вы хотите?

— Молодые, глупые. — Он шмыгнул носом. — Не лютовали, правда, так, пару раз по щам дали, но все равно поплатились. Все, от первого до последнего. Как парень ее из лесу вернулся, так и пошли смерти, одна за другой, считай, ночи не проходило, чтобы зверь кого-то из местных не задрал. Резал их, как овец, никто даже криков не слышал. Легли спать, а наутро покойничек. Пока суд да дело, пока дотумкали, что это может быть, в живых две семьи осталось из тех, кто просто сбежал из дому да у нас в Поренке схоронился по родне. А и наши-то хороши, не верили перепуганным бабам, что мужиков своих потеряли. Собрались по осени на загон да решили глазами подивиться на то, что от Мекты осталось. Как сейчас все перед глазами стоит. Мы прошли пустые хаты, как после мора, ни живых, ни мертвых, даже птиц не слыхать, тока двери скрипят, ветром качает, и на выселок двинулись, по науке. Как на зверя лесного, цепью в обхват, вперед себя пики с острогами. — Дрожащими руками он налил себе еще вина в кружку. Помолчали. Пусть говорит, пусть так говорит, не мне его подгонять. — Он и вправду огромный. — Пустая кружка стукнула гулко по столу. — Не корова, конечно, но с телка будет. Шерсть черная, без серости али карих подпалин, весь в одной поре, средь дня шли, я хорошо разглядел. Не мог не разглядеть, никак не мог глаз оторвать, словно я не я, ни ног, ни рук не чуя, лишь стоял и смотрел, как он двигался, взметая алые сполохи, как зарницы. Одного за другим, в обход по кругу, не скрываясь и не таясь, в полной тишине он несся, а люди валились наземь, чтобы уже не встать. Все, все, кого я знал… а с ними и батя с братанами. — Он закрыл глаза, обхватив руками склонившуюся голову. — И я бы лег, но тут девка вышла, да в голос как заорет: «Не тронь мальца, Патрик, его хоть пощади!» Я стою, она стоит, и зверь стоит, мех на загривке топорщит, глазом буравит, а с морды кровь людская струями стекает на траву. «Беги! — она кричит. — Беги! И не возвращайся!» И я побежал, все там остались, а я все бежал, и бежал, и бежал… Не помню, как назад возвернулся, уж через месяц, к снегам, глаза открыл дома, мать в слезах сидит, говорит, в лихоманке жаром чуть не угорел, да все бредил про зверя лютого.