Послушаем за Глухого

– Мисс Раин, взгляните пожалуйста, на эту фотографию, – сказал Карелла, доставая записную книжку.

Девушка вернулась к столику, посмотрела на фото, но ничего не сказала.

– Вы его знаете? – спросил Карелла.

– Нет. Пока, – снова попрощалась девушка и быстро вышла из кафе.

Карелла проводил ее взглядом до выхода, а затем положил фото перед блондином.

– А ты?

– Не-е.

– Как тебя зовут?

– Боб.

– Ладно, пусть будет Боб. А фамилия?

– Кермоди.

– А ты? – спросил Карелла бородатого.

– Хэнк Скафейл.

– Вы оба живете в этом районе?

– Да, на Портер-стрит.

– И долго вы здесь живете?

– Достаточно.

– Значит, вы знаете большинство людей, проживающих здесь?

– Ребят – да, – ответил Хэнк. – Остальные как-то мало меня трогают.

– А этого парня вы когда-нибудь видели?

– Нет, если, конечно, он выглядел раньше таким же, как на фотографии, – ответил Хэнк, изучая снимок.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, он же здесь мертвый, не так ли?

– Да.

– В этом же вся разница, – сказал Хэнк, покачивая головой. – Соки все вышли. Понимаете, все жизненные соки покинули его.

Выразившись столь образно, он снова посмотрел на фотографию и отрицательно покачал головой.

– Нет, я не знаю этого несчастного.

Ответы других юнцов были примерно такими же. Карелла показал фотографию посетителям, сидевшим за остальными пятью столиками, объясняя, что ему нужно, и терпеливо ожидал, пока фотография убитого пройдет по кругу. Никто из ребят не выражал особого энтузиазма в общении (и это понятно, ведь очень даже легко можно схлопотать удар дубинкой по голове лишь только потому, что полицейскому показалось, будто у него нет лишних оснований тебе доверять), но особого неуважения или неприязни никто не проявлял. Все, как правило, молча смотрели на фото, а затем отвечали, что покойник им незнаком. В конце концов Карелле пришлось поблагодарить их и выйти на улицу.

К пяти часам вечера Карелла обошел две парикмахерских, большой продовольственный магазин, обувную лавку, магазин грампластинок и еще четыре места, куда, по его мнению, могла заходить молодежь. Вообще ребята предпочитали называть себя «тусовщиками», хотя Карелла и не любил этого слова. Ему казалось, что и убитому нельзя цеплять такой ярлык, пока не выяснится, кто он был на самом деле. Ярлыки и наклейки раздражали Кареллу, если, конечно, они красовались не на папках с делами и лекарствах. Слово «тусовщик» казалось Карелле оскорбительной и грубой кличкой, унижающей достоинство человека. Он не помнил, когда вошло в обиход это жаргонное словечко, изобретенное когда-то как вызов окружающим для обозначения некоего совместного времяпрепровождения и произносимое сейчас с гордостью, словно это ярлык, отличающий его носителя от других людей. Но это, по мнению детектива, вовсе не снижало уничижительного смысла, заключенного в слове. То же самое наблюдалось в среде полицейских, когда они сами называли себя «свиньями», очевидно, полагая, что негативное значение этого слова утрачивается, если полицейские сами себя так величают. Карелла не считал себя «свиньей», и не называл ребят, с которыми беседовал, «тусовщиками».

В этом районе молодые люди были разделены жестокой враждой, как, собственно, и во всех районах, заселенных в основном эмигрантами из Азии и других бедных регионов мира. В то время, когда город был еще довольно молодым или, скажем, чуть моложе, большинство населения этого района составляли евреи. Наряду с ними встречались небольшие группы итальянцев и ирландцев. Поэтому жизнь здесь в буквальном смысле кипела страстями. Да, так оно и было в те дни (спросите, если не верите, у Мейера, который родился в таком же гетто и за которым гонялись по улицам всякие подонки с криками «Мейер, Мейер, поджарим жида!»). Потом все притихло, так как установилось некое равновесие, дети эмигрантов пошли учиться в колледжи или же стали бизнесменами и, разбогатев, переехали в районы Риверхед или Калмз-Пойнт. Следующая волна эмигрантов, осевшая в этом районе, не знала даже английского языка. Естественно, эти люди сразу стали пользоваться всеми «правами» и «привилегиями» национального меньшинства: им недоплачивали, их обсчитывали, избивали и вообще всячески издевались над ними. Таким способом им внушали, что Пуэрто-Рико – не прекрасный цветущий остров в Карибском море, а вонючая помойка за пределами цивилизованного рая. Они быстро научились выбрасывать мусор из окон прямо во двор, потому что, если этого не делать, голодные крысы полезут в квартиры. Трудно винить людей, которых считают отбросами, в том, что они избавляются от мусора и крыс одновременно. Некоторые пуэрториканцы прожили здесь ровно столько, сколько понадобилось для того, чтобы заработать денег на обратный билет. Некоторые пошли по пути эмигрантов-европейцев: они выучили язык, отдали своих детей в местные школы, получили хорошую работу, и, наконец, переехали в более дорогие районы Нью-Йорка (где они заменяли уже коренных американцев, которые, правда, сами когда-то вышли из Европы, а теперь переезжали из шумного города в пригородные частные дома). Некоторые по-прежнему продолжали жить в гетто, едва сводя концы с концами, постоянно борясь с нищетой и голодом и мечтая в своих снах о теплых, чистых водах родины, где единственную опасность представляли барракуды.

Длинноволосые юнцы, наверное, казались пуэрториканцам, до сих пор проживающим в этом районе, новыми эмигрантами, захватчиками. В них легко загоралась ненависть к сынкам и дочкам богатеньких родителей, и эта ненависть частенько выходила наружу и проявлялась в жизни. Хиппи, «дети цветов», «тусовщики», если угодно, приходили сюда в поисках мира и любви, но их повсюду встречали с подозрением, враждой и предрассудками; точно так же сами жители района были когда-то встречены по прибытии в город со своего острова. Пуэрториканцы ненавидели новых пришельцев, и трудно было изменить что-либо, ведь к ним самим всю жизнь относились по-скотски. Невозможно объяснить людям, прозябающим на дне общества, почему дети обеспеченных американцев добровольно хотят жить рядом с ними в грязи и бедности. Если считается, что жестокость – это нелепость, то жестокость одних жертв общества по отношению к другим таким же отверженным – нелепость вдвойне. В результате обстановка в Южном квартале сильно осложнилась. Молодые люди, пришедшие сюда для мира и любви, вынуждены были покупать пистолеты для защиты от молодчиков, которые жили в этом районе уже много лет, но так и не смогли выкарабкаться вверх по социальной лестнице. В последнее время появилось очень много рокеров, гонявших по району на своих мощных мотоциклах, любимых ими больше жизни. Они наводили ужас на людей своими кожаными куртками со свастикой на спинах, и всегда там, где они появлялись, что-то происходило. Рокеры только усиливали и без того напряженную взрывоопасную ситуацию в районе.

Пуэрториканцы, с которыми разговаривал Карелла, не испытывали особого желания общаться с детективами. В их глазах полиция ассоциировалась с незаконными арестами, вымогательствами и прочими издевательствами. Карелла подумал, что Алекс Дельгадо, единственный детектив-пуэрториканец в участке, наверняка справился бы с этим заданием куда лучше. Но эту работу навесили на него, и ему пришлось шататься по району и показывать фотографию, задавать вопросы и получать в ответ один и тот же набор слов: «Нет, я его не знаю».

Рокера звали Янк, об этом гласила тщательно выведенная белой краской надпись на куртке. У него были засаленные черные волосы и густая черная борода. Глаза были голубые, но один почти не открывался из-за широкого шрама, который протянулся от виска через глаз и щеку до самого подбородка. Кроме кожаной куртки, на нем была обычная форма рокера: кожаная фуражка с высокой тульей (шлем был пристегнут к мотоциклу, стоявшему рядом у обочины), черная футболка с приставшими к ней белыми нитками (очевидно, она стиралась вместе с бельем), черные джинсы, широкий кожаный ремень с металлическими заклепками и черные сапоги. На шее болтался разнообразный набор металлических цепочек, на одной из которых висел немецкий железный крест. Он сидел на высоком деревянном стуле у витрины магазинчика, торговавшего плакатами и наклейками для мотоциклов и, куря сигару, наслаждался видом собственного мотоцикла. Он даже не удосужился посмотреть на Кареллу, когда тот подошел к нему. Наверное, интуитивно он почувствовал, что подошедший к нему человек – полицейский, но не знал за собой никакой вины и потому был спокоен. Рокерам вообще было свойственно считать самих себя чем-то вроде полицейских, а всех остальных – отбросами.