Страница 150 из 219
Поскольку финансовая деятельность производна от индустриальной, при столь плачевном обороте дела рассуждения о гарантиях банковских вкладов, о законодательном обеспечении интересов граждан-вкладчиков не только бессмысленны или наивны. Их может позволить себе либо мошенник, либо политик-циник. Разве не известно “специалисту в области финансов”, что лишь в 1995 году реальные банковские активы сократились на 21 %? Что 22 % кредитных учреждения убыточны? Что у 42 % банков объем собственных средств меньше величины оплаченных уставных фондов? Разумеется известны, поскольку эти данные неоднократно публиковались.
В отличие от Тихого Депутата, живущего в иллюзорном мире банковского законодательства, население, чтобы окончательно не разориться, действует прагматично. Только четверть сбережений приходится на банковские вклады и приобретение ценных бумаг. А львиная их доля (60–70 %) идет на покупку наличной иностранной валюты или остается на руках. Для законов, принятие которых заботит нашего героя вот уже почти десятилетие, нет ни предмета, ни подходящих условий.
В течении семи лет, вместо того, чтобы оправдывать доверие избирателей, Тихий Депутат удовлетворяет свое профессиональное любопытство за счет налогоплательщиков. При этом его нисколько не заботит судьба России, которая с такими законодателями стремительно приближается к крушению. То, что делает Тихий Депутат, напоминает рекламу зубных щеток и пасты. Когда уже 40 % населения страны недоедает, телезрителю продолжают навязчиво внушать, что после сытной еды обязательно надо чистить зубы.
Очевидность национальной катастрофы, о которой теперь не говорит разве что абсолютный идиот, остается незамеченной нашим доброжелательным думцем. Его благодушию нет предела. Ничего не замечая и нисколько не заботясь (в качестве члена законодательного органы страны) о положении России, он искренно заявляет, что “главной своей задачей считает работу в округе”. Справедливости ради необходимо заметить, что Москва давно не считает себя частью России и, скорее всего, без какого-либо сожаления, если бы представился случай, избавилась от нахлебницы, которую кормит.
Уверенный в снисходительности населения, Тихий Депутат признается, что “старается как можно чаще встречаться… с вами — моими избирателями”. Он не зря выбран в парламент, поскольку продолжает “регулярно вести прием”. Его переполняет статистика собственного величия: создано “3 общественных центра помощи жителям округа”, организовано “около двух десятков встреч с жителями” и не где-нибудь, а “в больших залах”, “удалось помочь примерно 500 людям в решении крайне важных для них лично вопросов”, наконец “установлен светофор”. Где еще, кроме как в столице, можно найти более человеколюбивого, более добросовестного и более бесполезного политика? Если дело пойдет так и дальше, помощь в личных вопросах получит 2000 человек.
Впрочем, наш герой не так прост, как кажется. Тихий Депутат в 1990 одобрил суверенитет и независимость РСФСР от СССР и тем в меру сил помог в 1991 политическому развалу страны. В 1992 он среди экономических советников г-на Ельцина, и, таким образом, оказал посильную помощь реформам Гайдара-Бурбулиса. В 1993 его фамилия — среди беглецов из Дома Советов России, присоединившихся к мятежу бюрократии. С 1994 он является сопредседателем “Демократической России”, о чем теперь старательно умалчивает. В 1995 подвизается среди лоббистов банковского законодательства. В 1996 “активно участвовал в кампании по выборам Президента России: был членом Координационного Комитета Общероссийского движения общественной поддержки Бориса Ельцина”.
Такова заключительная цитата письма, тонко намекающая на готовность к новым подвигам. Тихий Депутат нисколько не сомневался, что станет депутатом в четвертый раз. Все от того же округа. Москвичи могут пожертвовать Россией, но “специалистами в области финансов” — никогда.
Демократическая пресса
Российская журналистика — что может быть гаже и паскуднее! Все, кто имеет хоть крупицу совести, не в состоянии терпеть этой наглой, липкой мерзости, заливающей страницы газетных страниц. От них до того непереносимо “несет исподним бельем чичиковского Петрушки”, что даже опасный для любого политика Минкин из “Московского комсомольца” бежал, затыкая нос.
Грязь — вот стихия демократической журналистики, дорвавшейся до свободы слова.
Фельетонист Трясучкин, галвред Ноздрев, корреспондент Любострастов, только и глядящие, что бы еще вымазать помоями, во что бы еще плюнуть сочнее — вот свиные рыла, вломившиеся в наш повседневный быт ос своей слюнявой “литературой”.
Наши газеты — это, как говаривал Салтыков-Щедрин, “всероссийские клоповники”, “посевая смуту, они едва ли даже предусматривают, сколько жертв она увлечет за собой: у них нет соответствующего органа, чтоб понять это. Они знают только одно: что лично они непременно вывернутся. Сегодня они злобно сеют смуту, а завтра, ежели смута примет беспокойственные для них размеры, они будут, с тою же холодною злобой, кричать: пали!”
Что такое газеты, кои многие из нас читают ежедневно? Снова обратимся к Салтыкову-Щедрину.
“Внешний вид газеты действует чрезвычайно благоприятно. Большого формата лист; бумага — изумительно пригодная; печать — сделала бы честь самому Гутенбергу; опечаток столько, что редакция может прятаться за ними, как за каменной стеной. Внизу подписано: редактор-издатель Ноздрев; но искусно пущенный под рукою слух сделал известным, что главный воротило в газете — публицист Искариот. Не тот, впрочем, Искариот, который удавился, а приблизительно. Ноздрев даже намеревался его ответственным редактором сделать (то-то бы розничная продажа пошла!), но не получил разрешения, потому что формуляр у Искариота нехорош.
Со стороны внутреннего содержания газета делает впечатление еще более благоприятное. В передовой статье, принадлежащей перу публициста Искариота, развивается мысль, что ничто так не предосудительно, как ложь. “Нам все дозволяется, — говорит Искариот, — только не дозволяется говорить ложь”. И далее: “Никогда лгать не надо, за исключением лишь того случая, когда необходимо уверить, что говоришь правду. Но и тогда лучше выразиться надвое”.
Главные редактора газет становятся у нас прямо-таки крупными политическими деятелями, возомнившими себя в праве судить обо всем, всему давать оценку и даже требовать для себя какого-то особого места в общественной жизни.
“Замечательно, что есть люди — и даже немало таких, — которые за эту тактику называют Ноздрева умницей. Мерзавец, говорят, но умен. Знает, где раки зимуют, и понимает, что по нынешнему времени требуется. Стало быть, будет с капитальцем. Покамест, однако ж, ему везет. У меня, говорит, в тылу — сила, а ежели мой тыл обеспечен, то я многое могу дерзать. Эта уверенность развивает чувство самодовольства во всем его организме, но в то же время темнит в нем рассудок. До такой степени темнит, что он, в исступлении наглости, прямо от своего имени объявляет войны, заключает союзы и дарует мир. Но долго ли будут на это смотреть меценаты — неизвестно. Нет, как хотите, а Ноздрев далеко не “умница”. Все в нем глупо: и замыслы, и надежды, и способы осуществления. Только вот негодяйство как будто скрашивает его и дает повод думать, что он нечто смекает и что-то может совершить. Вся его сила заключена именно в этом негодяйстве; в нем, да еще в эпидемически развившейся путанице понятий, благодаря которой, куда ни глянешь, кроме мути, ничего Пользуясь этими двумя содействиями он каждодневно будет твердить, что все, кто не читает его паскудной газеты — все это враги и потрясатели. И найдутся простецы, которые поверят ему…”.
Что такое наш публицист-демократ. А вот извольте:
“Перед вами русский обыватель, которого нечто беспокоит. Что именно беспокоит? — то ли, что власть чересчур обострилась, или то, что она чрезмерно ослабла; то ли, что слишком много дано свободы, или то, что никакой свободы нет, — все это темно и загадочно. Никогда он порядком не мыслил, а просто жил да поживал (как, например, ваш Пафнутьев), и дожил до тех пор, когда “поживать” стало невмоготу. Тогда он вытаращил глаза и начал фыркать и припоминать. Припомнил нечто из истории Кайданова, подслушал выражения вроде: “власть”, “свобода”, “произвол”, “анархия”, “средостение”, “собор”, свалил этот скудный материал в одну кучу и стал выводить букву за буквой. И что же! на его счастье оказалось, что он — публицист!”