На короткой волне

Возможно, поэтому я не сразу поняла, как мы движемся. И только когда увидела ровную ленту впереди идущих людей, тогда поняла, почему мы так часто останавливаемся.

— Но это же безумие! — шепотом сказала я.

— Что? — переспросил Янек.

— Безумие! — повторила я.

Отдав приказание отряду не двигаться с места, майор уходил вперед. Отойдя немного, он включал большой электрический фонарь и освещал им все вокруг на многие десятки метров. Отряд застывал в неподвижности, глядя на майора: стоя с автоматом на плече, он посылал сквозь ночную мглу яркие лучи карманного прожектора! И у всех, наверное, стучало сердце: «Вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас…» Удостоверившись таким образом, что немцев поблизости нет, майор вел отряд дальше.

— Нехорошо получается, — сказала я партизанам. — Майор идет на такой риск, а мы стоим и смотрим по сторонам.

— А если он нас не пускает?! Что можно сделать?

Фронт, казалось, был совсем рядом, но мы знали, что идти еще далеко, — прямого пути к нашим нет. Вскоре стало известно, что разведчики, которых выслал вперед майор, доложили о движении немецкой колонны тоже к линии фронта. Она шла параллельно нашему отряду, только внизу, у подножия гор. Поднявшись еще выше, мы старались идти бесшумно. Немцы же не беспокоились о тишине, и наши разведчики подходили к ним совсем близко.

Но вот мы оказались на краю такого обледеневшего обрыва, что у меня замерло сердце. Как же спускаться? Многие, не раздумывая, садились на снег и съезжали вниз, прямо в быструю горную реку, протекавшую у подножия. По склону обрыва кое-где росли деревья, и я боялась налететь на них. Почти все уже спустились вниз, а мы с Янеком стояли в нерешительности. Майор снизу махнул нам рукой:

— Быстрей спускайтесь. Будем ждать на той стороне…

Тогда мы по очереди съехали вниз верным старинным детским способом. Раскатившись, я въехала прямо в реку, и сейчас же знакомые руки подхватили, подняли меня.

— Разве так можно, Ася?!

Майор!..

С каждым шагом мне все труднее становилось дышать. Сердце бешено колотилось и, казалось, заполняло всю грудь.

Был шестой час утра. Мы поднялись на самую вершину последней у линии фронта горы. Склон, по которому нам предстояло спускаться к своим, был гладкой снежной поляной, только кое-где торчали кустики. Но оказалось, что спускаться нельзя. На наших глазах далеко внизу немцы завязали бой с передовыми частями Красной Армии. Мы сидели в редком кустарнике и смотрели, как в предрассветном тумане вспыхивают огоньки выстрелов. Ничего, кроме огоньков, не было видно, и этот бой казался мне игрушечным, ненастоящим.

Постепенно все затихло. Майор дал команду строиться, и начался спуск. Ближе к дороге опять потянулся лес, сначала невысокий и редкий, потом все гуще и выше. И вдруг идущие впереди стали оживленно переговариваться. Когда я подошла ближе, у меня на глазах навернулись слезы. На тоненькой палочке, воткнутой в землю, была прибита дощечка. А на ней русскими буквами — «Заминировано». Русскими буквами!..

Стало совсем светло. Мы устроили привал. Разведчики ушли для связи с советским командованием. Расположившиеся прямо на снегу партизаны завтракали. Но я все еще беспокоилась. Как бы чего не случилось в самый последний момент!.. Встреча со своими казалась таким огромным счастьем, что я даже боялась думать о ней.

Прошло около двух часов. Мы замерзли. Топали ногами, хлопали в ладоши, но это не помогало. Я уже не чувствовала ног — просто какие-то тяжелые колоды.

Но вот вышел из кустарника майор и сказал, обращаясь к нам:

— Поляна, которую нужно перебежать, пристреляна. Вот на той горе, на вершине, установлен пулемет. Перебегайте небольшими группами.

Все с ненавистью посмотрели на далекую, в сизой дымке вершину занятой немцами горы. На середине поляны у меня, очевидно от всего пережитого, вдруг отнялась левая нога. Я тихо охнула. Янек подхватил меня на руки и так дотащил до лесу. Сразу за лесом начиналась разбитая, разрушенная деревушка. На краю ее стояли два советских солдата. Здоровые, плотные, в новеньких белых полушубках, с автоматами на груди, они, весело улыбаясь, поджидали нас. Не знаю, что случилось с моими товарищами. Может быть, только теперь, увидев наших солдат, они, как и я, окончательно поверили в то, что мы свободны. И если для нас, четверых, полная опасностей жизнь в Бренне продолжалась восемь месяцев, для многих партизан она длилась годами. Ошеломленные сознанием свободы, они шумели и кричали от радости, как дети.

— Ася! Смотри! Смотри! Перешли!

— Ася, Асенька! — кричали другие. — Смотри, какие солдаты! А немцы передавали по радио, что у русских солдат ничего нет. Вот это да! А шубы-то какие! А валенки! Ася!.. — И они махали мне шапками, ружьями, руками.

Я была очень растрогана. И, поворачиваясь во все стороны, радостно смеялась.

А солдаты стояли у тропинки по обе ее стороны и с каждым проходящим мимо них здоровались за руку. Когда дошла очередь до меня, оба одновременно подали руки. Я схватила их, эти родные солдатские руки, и крупные слезы покатились по щекам.

— Ну, что вы, что вы? — забеспокоились солдаты. — Что же вы плачете? К своим пришли…

А я подумала про себя: «Разве они понимают, что это значит — „к своим пришли“?»

Мы построились колонной по четыре человека в ряд, и майор повел нас к командному пункту, который находился недалеко в избе. На крыльце стоял командир части.

— Смирно! — торжественно скомандовал майор и отрапортовал: — Товарищ полковник, группа партизан района села Бренна перешла через линию фронта. Группа располагает подробными сведениями о дислокации немецких частей.

Полковник поздоровался с майором, с нами, поздравил с удачным переходом и приказал адъютанту:

— Девушку отправьте в санчасть — там у нас потеплее, — остальных немедленно разместить в домах и хорошенько покормить. А вы, товарищ майор, пройдите ко мне.

Майор оглянулся на нас и пошел в дом, придерживая сбоку планшет. Мы с гордостью посмотрели на эту тоненькую коричневую сумку. В ней лежало много ценных сведений, собранных за последнее время, пока не работала рация.

Я пошла в санчасть. Врач — молодой высокий капитан — с удивлением смотрел на меня. Адъютант объяснил ему, как я появилась на передовой. Выпив лекарство, я легла на кушетку. И сейчас же все пережитое в Бренне: расставание с Эльзой, переход через линию фронта — все нахлынуло на меня. Я силой заставляла себя не думать ни о чем. Но так еще полна была вся событиями последней ночи, последних месяцев, так больно покалывало сердце, что отдыха не получилось. Гурьбой ввалились партизаны, окружили меня, сели вокруг кушетки прямо на полу и долго сидели, перебирая в памяти все, что еще недавно происходило с нами. Я не перебивала их.

Предстояла разлука. Для некоторых — на время, для остальных, возможно, — навсегда.

Я вышла на улицу. Около дома стояли две машины. Мы простились с солдатами. Снова в путь, в Бельско. «С ветерком» неслись машины по ровной линии шоссе, и не смолкали песни, шутки, смех. Я сидела в кабине такая же счастливая, как и все.

В Бельско майор долго пробыл у военного коменданта, составляя списки перешедших вместе с нами партизан. Там мы и расстались с ними. Некоторые из них вступили в Войско Польское, остальные направлялись в народную милицию.

Из Бельско вместе с группой капитана Орлова мы отправились на север — отыскивать свою часть.

Потянулся огромный пустырь, огороженный колючей проволокой, за которой виднелись груды развалин, горы пепла. Доносился тяжелый запах. И небо над этим пустырем, казалось, было какого-то пепельного, грязного цвета.

— Освенцим, — сказал Василий. — Навеки проклятый миллионами людей лагерь смерти.

И все замолчали. Освенцим… Вспомнились товарищи, оставшиеся за линией фронта. Что там с ними? Останется ли незамеченным для полиции переход такой большой группы?

Мы побывали во многих польских городах: в угольном бассейне Катовице, Сосковце, в Кракове, потом повернули на запад и заглянули в Германию. Мы видели не ту Германию, которая гремела парадами фашистских войск, а Германию, почувствовавшую, что такое война, и посылающую проклятия тем, кто привел ее к такому концу.