Девушка с обложки

— Канат... вытяни...

Из иллюминатора свисала белая веревка толщиной в палец. Клодин потянула — веревка подалась, потом застряла, снова подалась... казалось, ей не будет конца... и вдруг, после очередного рывка, пошла легко. Втянув ее в каюту и бросив на пол, Клодин захлопнула иллюминатор, отгораживаясь от моросившего снаружи дождика, и снова присела; взяла за руку — холодную, будто неживую.

Томми открыл глаза, губы дрожали; неровные выдохи вырывались из груди с дрожащим звуком, чуть ли не стоном.

— Сейчас... сейчас согреешься... — Она кинулась в ванную, включила горячую воду и, вернувшись, принялась расстегивать на нем одежду, насквозь промокшую и грязную. Тело под одеждой тоже было ледяное и покрытое мурашками, как курица из холодильника.

— Сейчас, милый, все хорошо будет...

Стащила с него ботинки, высвободила из брюк — ладно, хватит, остальное потом! — и, закинув его руку себе на плечи, помогла подняться. Шатало его так, что, казалось, стоит на секунду отпустить — и он снова рухнет.

— Пойдем... — Шаг за шагом, обнимая и поддерживая, повела в ванную; помогла переступить через бортик. — Садись!

Нагнулась, опуская его в горячую воду. Томми издал странный звук, словно зажимая в горле стон — наверное, ему, замерзшему, вода эта показалась кипятком.

— Ничего, не горячо совсем, — Клодин поболтала в ванне рукой, — видишь!

Он пробормотал что-то.

— Что? — она нагнулась ближе, пытаясь расслышать его слова.

— А я надеялся... ты меня своим телом отогревать станешь...

— Но я... — начала Клодин, прежде чем сообразила, что ее возлюбленный и тут не изменил своей привычке шутить в любой ситуации. — Да ну тебя!

Выскочила из ванной, бросилась к кофеварке — ему сейчас не помешает что-нибудь горячее! Щедрой рукой накидала в кружку сахара, опорожнила несколько упаковок сливок, туда же плеснула изрядную толику бренди из бара. Дополнила все это кофе, болтанула пару раз ложкой — и понеслась обратно, подталкиваемая жуткой мыслью: а вдруг, пока ее нет, он отключился, сполз в воду и...

Но Томми не отключился и не захлебнулся; наоборот, выглядел куда лучше — болезненной бледности больше не было, губы тоже стали нормального цвета. Смотрел он чуть осовело, но вполне осмысленно и даже потянулся рукой к кружке.

— Сиди-сиди, — пресекла поползновение Клодин. — Уронишь — обожжешься. — Поднесла чашку к его губам. — Пей. Маленькими глоточками.

— Тише.

— Что?

Только теперь она поняла, что за всеми этими хлопотами начисто забыла о том, что творилось за дверями каюты. Тут же перешла на шепот.

— Пей!

Он сделал несколько глотков и закинул назад голову; спросил, закрыв глаза:

— Ты где была так долго?

— У шейха. В шахматы играла. Я же не знала, что ты меня тут... ждешь.

— У тебя все в порядке?

— Да. — (Не считая, конечно, того, что яхта захвачена террористами...)

Снова поднесла к его губам чашку, второй рукой поддержав за затылок — он попил еще и отстранился.

— Потрясающе…

— Что?

— Кофе потрясающий... и ты... тоже... — Улыбнулся сонно. — Давай поженимся, и ты мне его будешь варить каждый день.

Опять шуточки начались!

Клодин отставила кружку в сторону и принялась стаскивать с него остатки одежды; мысленно похвалила себя за догадливость: снимать с болтающегося в теплой воде человека майку, трусы и носки оказалось и впрямь куда легче, чем с лежащего на ковре.

Бросила мокрое белье на пол и присела на край ванны, разминая и массируя его левую руку, распухшую и покрасневшую, с глубоким следом от веревки, пересекающим ладонь.

Томми лежал неподвижно, глаза были закрыты.

Как его отсюда вытаскивать, если он совсем разоспится? Нет, так дело не пойдет!

— Вставай-ка! — Она подергала его за плечо. Томми лениво приоткрыл глаза и вздохнул.

— Зачем?

— В кровати поспишь.

Заставила его встать и как маленького обхватила полотенцем, обхлопала, обтерла.

— Давай пойдем... Пойдем, обопрись на меня.

— Да я сам... — Он попытался выйти из ванны и пошатнулся.

— Ничего-ничего, пойдем. — Обхватила за талию, помогла вылезти и повела к кровати. Откинула одеяло. — Ложись.

— Разбуди в четыре, — пробормотал он, — я должен уйти до рассвета.

— Хорошо. — Отпустила его, и он буквально рухнул в кровать. Повернулся набок, улыбнулся одной половиной рта.

— Ляг ко мне...

— Да, сейчас, только твою одежду в порядок приведу.

Неизвестно, слышал ли Томми ее ответ — лицо его разгладилось, и дыхание стало ровным.

Легла Клодин только через час с лишним — все это время она с помощью дорожного утюга сушила его одежду. Технология была отработана: отжать, туго закатать в махровое полотенце, прижать как следует (лучше всего — сесть сверху и попрыгать), повторить то же самое еще раз — с сухим полотенцем, а потом пройтись утюгом.

Когда она легла наконец в постель, Томми даже не шелохнулся — не обнял ее, не притянул к себе, как обычно — спал, что называется, «вглухую», и лицо его выглядело каким-то совсем детским и беззащитным.

Она сама придвинулась ближе, чтобы чувствовать его тепло. Выключать лампу над головой не стала, только повернула так, чтобы свет не падал Томми в глаза. Спать ей не хотелось — хотелось лежать и смотреть на короткие пушистые ресницы, на веснушки, на упрямый подбородок...

То, что он сейчас здесь, с ней, казалось теперь почти чудом; задним числом Клодин понимала, что приди она еще минут на двадцать позже — и неизвестно, хватило ли бы у него сил или руки бы разжались, и он бы упал в море.

Думать об этом было страшно. А еще страшнее — о том, что через два часа Томми проснется, встанет и снова уйдет куда-то, где будет опасно, где ему придется прятаться и делать что-то, наверняка тоже опасное. И неизвестно, вернется ли он, увидятся ли они снова.

Он ведь человек, а не Герминатор какой-то! Ему может быть больно, и кровь потечет. И его могут убить...

У него даже бронежилета никакого нет! И если в него выстрелят, это будет на самом деле.

Его могут убить...

Эта мысль промелькнула как нечто нереальное и невозможное, и Клодин постаралась побыстрее отогнать ее прочь. Вместо этого подумала о другом — о том, что вчера, несмотря на все разговоры, он на самом деле не особо и ревновал ее к Ришару — больше в шутку говорил. В глубине души ей тогда даже немного обидно показалось: как же так?

А может, Томми просто с самого начала было ясно, что, несмотря на синие глаза француза, весь его лоск и обаяние, этот плейбой ей не слишком интересен? И это действительно так — потому что есть человек, который знает ее лучше всех, даже лучше ее самой, и понимает с полуслова; и этот глупый флирт он тоже понял — простил и забыл.

Ну а те, пробежавшие по коже во время танца, мурашки — они ничего не значат. Просто — мурашки... Наверное, и Томми, когда ее нет рядом, порой засматривается на каких-то девушек...

Клодин сама не знала, почему она никогда не ревновала его. То есть ревновала — к работе, но, приезжая к нему, никогда не искала следов соперницы, не принюхивалась: не пахнет ли чужими духами?! Почему? Она не знала и сама — но вот... даже мыслей таких не возникало.

Самый близкий, любимый человек... До сегодняшнего дня она даже не понимала, насколько близкий и любимый, и лишь теперь, когда он беззащитно спал рядом с ней, осознала это в полной мере.

Ей хотелось погладить Томми, дотронуться, ощутить под ладонью теплое мускулистое тело — но она боялась разбудить его, ведь спать ему оставалось совсем немного...

Дотронулась до него Клодин, лишь когда на часах высветилась цифра четыре. Шепнула:

— Рыженький... вставать пора.

Томми мгновенно замер в какой-то звериной настороженности — она почувствовала под рукой напрягшиеся мышцы. И тут же расслабился, поняв, что никакой опасности рядом нет.

Открыл глаза, спросил:

— Который час?