Страница 11 из 19
— Механик-водитель Башкиров Петр Семенович, — называл Степунов.
— Постановление № 24913/Ф о пенсии вдове погибшего, — сообщал Легостаев. — Справка Марии Башкировой выслана второго августа сего года.
— Командир танка Румянцев Александр Максимович.
— Выписка о награждении орденом Отечественной войны первой степени получена. Отослана Румянцеву по его адресу: село Вешняки, Полтавской области…
Казалось, мертвые вместе с живыми являлись по команде на эту последнюю перекличку, собирались в маленькой, тесно заставленной вещами московской комнате. Мертвые и живые, сражавшиеся, побеждавшие под Москвой, Курском, Берлином, Дрезденом, Прагой…
К двенадцати часам дня перекличка была закончена, и Легостаев поставил последнюю звездочку. Оставалось еще прочесть короткую завершающую главу истории бригады; поскольку она заключала только общее описание праздничных дней, пережитых после освобождения Праги, Степунов слушал не перебивая.
Закончив чтение, Легостаев, вопросительно посмотрев на полковника, внизу страницы написал: «Конец».
Степунов взял ручку и зачеркнул это слово.
— Как можно ставить «конец» на истории бригады, когда существует имя ее, ничем не запятнанное, знамя и люди? — сказал он. — Это еще раз показывает, товарищ лейтенант, что вы не стали и никогда не станете военным человеком.
— Да, теперь, видно, не стану, — согласился Легостаев.
Степунов уже имел назначение — он уезжал на партийную работу в один из дальних районов Сахалина. Поезд уходил вечером. Последний день они решили использовать для прогулки по улицам Москвы и некоторым, особенно дорогим для них местам. Степунов, тщательно уложив китель в чемодан, впервые за все эти годы надел просторный штатский костюм. Что касается Легостаева, он не имел штатского, а потому остался в форме.
День был ясный, по-осеннему солнечный. Первые листья, пожелтевшие у черенка, отрывались от деревьев, но не падали сразу на землю, а долго плыли навстречу пешеходам по широкому течению Ленинградского шоссе. Легостаев и Степунов шагали по своему тысячу раз мысленно пройденному маршруту. Они побывали на стадионе «Динамо», где тогда, в 1941 году, проходили призывную комиссию, съездили на станцию Зеленогорскую. «Санаторий швейников», где бригада становилась бригадой, видно, давно уже принял домашний, уютный облик: занавески на окнах, гирлянды цветных лампочек, переброшенные через аллеи. Но на деревьях, ограничивающих старое бригадное стрельбище, Степунов нашел незатянувшийся след ружейной пули и так строго посмотрел на Легостаева, точно спрашивал: «Не ваша ли это пуля, товарищ лейтенант, вследствие небрежности и недостатка умения посланная мимо мишени, в лес?»
Потом они вернулись в Москву. До станции добрались лесной короткой дорогой, по которой тогда, в 1941 году, торопливо шли, сжимая в ладони увольнительную, боясь потерять даже минуту из последнего предфронтового отпуска.
…Вечером Степунов и Легостаев, захватив вещи, отправились на вокзал. Поезд стоял на путях. В вокзальном ресторане Степунов заказал водки и, разлив строго по сто граммов, сказал:
— Все же, Алексей Иванович, правильней было бы вам поехать вместе со мной. Времени еще достаточно. Мы успеем взять второй билет.
Легостаев отрицательно покачал головой. Он не объяснял и себе этого решения словами. Но, видимо, наступил момент, когда человеку, который столько лет прослужил под требовательным взглядом воинских начальников, захотелось испытать свои силы в одиночку, один на один с жизнью. В тридцать восемь лет это не такое уж непростительное желание.
Степунов не стал больше настаивать.
— Тогда выпьем, — предложил он. — За нашу солдатскую службу!
Вступая в некоторое противоречие с предыдущими своими замечаниями, однако совершенно искренне, он закончил:
— Потому что вы всегда были хорошим солдатом — первый год, когда мы служили рядовыми, так же как все последующее время.
Через двадцать минут поезд отошел от Северного вокзала.
Легостаев отправился домой, на свою временную московскую квартиру, пешком. Ему незачем было торопиться; кроме того, в толпе пешеходов меньше чувствовалось одиночество.
Дома он сразу лег спать, но, поворочавшись полчаса, поднялся, оделся и сел к столу. Завтра должны были вернуться хозяева, отдыхавшие в санатории, а он уезжал на юг Украины, в городок С., в котором родился и где решил устроить свою жизнь, хотя там не осталось никого из близких.
Как она сложится, эта штатская жизнь?
Чтобы скоротать время до утра, Легостаев открыл тетрадь в черном переплете и начал перелистывать испещренные поправками Степунова записи боевых дел бригады. Некоторые заметки он только просматривал, а другие, хотя знал их почти наизусть, перечитывал от начала до конца.
На странице двадцать четвертой было написано:
«Тринадцатого апреля 1944 года бригада, сильно измотанная в предыдущих десятидневных боях, прикрывала выход Н-ской дивизии из окружения в районе трех высот северо-восточнее Винницы.
В 16 часов 00 минут командир Н-ской дивизии вызвал к телефону комбрига, полковника Ивана Семеновича Горенко. В заключение разговора комдив сказал:
— Прошу вас держаться до последней физической возможности. Мне бы очень хотелось обнять вас и поцеловать за все, что вы для нас сделали и делаете, потому что без вас…
Разговор прекратился. Связь была прервана, и восстановить линию не удалось вследствие гибели последнего бойца подразделения связи. Все остальное записано впоследствии со слов гвардии сержанта механика-водителя Николая Торбозова».
Легостаев поднял глаза от тетради. Записи не помогали, они даже мешали вспоминать. Казалось, в строгий прямоугольник окна входит само «минувшее», разлучиться с которым было невозможно. Перед глазами одно за другим проходили дорогие лица. Как будто собранная днем на перекличку, бригада все еще находилась в строю, побатальонно и поротно, ожидая боевого приказа.
…Вот так же стоял тогда в темноте третий резервный батальон северо-восточнее Винницы, в двух километрах от района боя. Степунов — он в то время командовал батальоном — первым заметил гигантскую фигуру Торбозова, механика-водителя командирского танка, и пошел ему навстречу.
— Товарищ майор, — доложил Торбозов, — по израсходовании боекомплекта и уничтожении вражеским огнем всех остальных машин наш танк вырвался на дорогу Очередицы — Сокол. У перекрестка два снаряда ударили в машину. Она загорелась. Я выбрался через свой люк, побежал, забыв обо всем.
Докладывая, Торбозов стоял совершенно прямо, не опуская на землю завернутое в плащ-палатку тело, которое держал на руках. Он докладывал не только комбату, но каждому своему товарищу, каждому живому солдатскому сердцу.
— Я отбежал, забыв обо всем, но стрельба прекратилась, стало совсем тихо, и я услышал, что меня кличет командир. Я вернулся, наклонился над ним и разобрал, что он говорит: «Было бы мне горько умирать, думая, что танкист нашей бригады бросил раненого в бою». Больше он ничего не сказал. Я перевязал комбрига индивидуальным пакетом, но только донести живым, товарищ майор, не удалось.
Тело мертвого командира лежало перед танкистами на теплой украинской земле, невидимое в темноте. Строй застыл в почетном карауле. Доносились близкие разрывы снарядов, слышалось, как бьется переполненное горем и гневом сердце батальона.
Степунов ушел доложить о происшедшем. Кто-то в шеренге сказал:
— Сын остался у командира — Горенко Петр Иванович, девяти лет, в городе Ровеньки.
Другие голоса быстро отозвались, как бы радуясь, что найдена разрядка душевному напряжению:
— Имеем право усыновить!
— Полное законное право!
— Сейчас бы и лист пустить, а то в дело пойдем, кто знает…
Через двадцать минут вернулся Степунов. Был отдан приказ:
— По машинам!
Один из танкистов, бегом выполняя команду, успел сунуть в руку Легостаева подписной лист: