Страница 9 из 19
— Сколько пробуду — не знаю. Для начала плачу за трое суток вперед, — сообщил он управляющей за стойкой. Та согласилась.
— На ночь закрываемся в одиннадцать, гости женского пола нежелательны, — дипломатично объяснила управляющая. Тэнго не возражал.
Отдохнув немного в номере, он позвонил в санаторий. Трубку взяла медсестра (средних лет — та же, что и всегда), и он спросил, можно ли навестить отца сегодня в три.
— Можно, — ответила медсестра. — Господин Кавана по-прежнему спит.
Так началась жизнь Тэнго в «Кошачьем городе» на морском берегу. Рано утром он просыпался, гулял по взморью, смотрел на рыбаков, рассевшихся на портовых причалах, затем возвращался в гостиницу, завтракал. Еду подавали каждое утро штампованно-одинаковой: ставрида с яичницей, расчетвертованный помидор, суп-мисо с моллюсками и луком, плошка риса и листики сушеных водорослей, — но это почему-то всегда было вкусно. После завтрака Тэнго садился по-турецки за низенький стол и писал роман. После долгого перерыва вновь писать авторучкой было одно удовольствие. Как и продолжать любимое дело, даже в незнакомом месте. За окном раздавались гудки за гудками — рыбацкие шхуны возвращались в родной порт. Тэнго нравились эти звуки.
Он писал о мире, где в небе висело две луны. О реальности, в которой существовали Воздушный Кокон и LittlePeople. Сам этот мир он одолжил у Фукаэри, но все происходящее в нем полностью принадлежало его фантазии. Все время, пока он писал, его сознание находилось в том мире. А иногда оставалось там даже после того, как он откладывал ручку и отходил от стола. В такие минуты его сознание словно отделялось от тела, и он не мог сообразить, где реальность, а где фантазия. То же странное чувство наверняка посещало героя «Кошачьего города». Центр тяжести Земли незаметно смещается, проходящие электрички больше не останавливаются, и герой навсегда (скорее всего) застревает в городе кошек.
В одиннадцать нужно было уходить из номера, чтобы его прибрали. Дописав абзац, Тэнго выходил на улицу, добредал до станции, заглядывал в кафе и выпивал чашку кофе. Иногда съедал сэндвич, но чаще обходился без него. Брал с полки утреннюю газету, разворачивал и на всякий случай проверял, не пишут ли о том, что могло бы иметь к нему хоть какое-то отношение. Однако ничего подобного на глаза не попадалось. «Воздушный Кокон» давно исчез из списка бестселлеров. Нынешний лидер этого списка — диетическое пособие «Ешь что хочешь сколько хочешь, если хочешь похудеть». Отличное название для книги. Сметут с прилавков, даже если все страницы будут чистыми.
Выпив кофе и пролистав газету, Тэнго садился в автобус и ехал в лечебницу. Добирался дотуда в полпервого или чуть позже и коротал остававшиеся полчаса, болтая о чем-нибудь с сестрой в регистратуре. Теперь, когда Тэнго поселился в городке и стал навещать отца каждый день, медсестры общались с ним куда приветливее и сердечней, чем раньше. Словно семья благосклонно приняла возвратившегося блудного сына.
Одна сестра — совсем молоденькая, чуть за двадцать, — завидев Тэнго, всегда смущенно улыбалась. Словно он был ей как минимум симпатичен. Миниатюрная, краснощекая, волосы убраны в хвост на затылке, большие глаза. Но с тех пор как Тэнго увидел в Воздушном Коконе спавшую Аомамэ, думать о каких-то других женщинах у него не получалось. Все медсестры казались ему лишь призраками, иногда проплывавшими перед глазами. Сознание занимал только образ Аомамэ — и мысль о том, что где-нибудь в этом мире она существует. А возможно, даже ищет его. Именно поэтому в тот странный вечер она использовала некий особый канал, чтоб явиться сюда — и дать Тэнго понять, что не забыла о нем.
Если, конечно, то, что он видел, — не галлюцинация.
Иногда он вспоминал о своей замужней подруге. Где она, что сейчас делает? Теперь она уже потеряна, сообщил по телефону ее муж. И поэтому Тэнго больше не сможет ее увидеть. «Уже потеряна»… Эти слова никак не давали ему успокоиться. В них отчетливо слышалось что-то зловещее.
Но, как бы там ни было, замужняя подруга все реже всплывала в памяти Тэнго. Их послеобеденные встречи наедине превратились в воспоминания о чем-то далеком, давно прошедшем. Он корил себя за это забвение. Но сила тяжести Земли вдруг изменилась, стрелку на путях заклинило, и вернуться уже невозможно.
Он входил в палату отца, садился на стул у кровати, здоровался, называл себя. А затем по порядку рассказывал, чем занимался со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра. Ничего примечательного, понятно, с ним не случалось. Вернулся на автобусе в город, зашел в столовую, съел простенький ужин, выпил бутылку пива, вернулся в гостиницу, почитал книгу. В десять лег спать. Утром проснулся, погулял по городу, позавтракал, затем часа два писал роман. И так — каждый день, ничего нового. Но почему-то, обращаясь к человеку без сознания, Тэнго старался докладывать обо всем как можно подробнее. Разумеется, никакой реакции на свои слова он не ждал. И словно говорил со стеной. Все это было повседневным ритуалом, не более. Но иногда и простое повторение одних действий может значить очень немало.
После этого он читал вслух какую-нибудь из книг, что привез с собой. Какую — специально не выбирал. Ту, что читал сам, и с того места, на котором остановился. Попадись ему инструкция к газонокосилке — наверно, читал бы отцу и ее. Все слова Тэнго старался произносить внятно, с выражением и не торопясь, чтобы слушателю было легче воспринимать. Этому единственному правилу он следовал неизменно.
«Молнии сверкали все ослепительней, заливая улицу голубым светом, но грома не было. А может, он и грохотал, просто я был уже в таком состоянии, что не слышал. Дождевая вода змеевидными лужами растекалась по дороге. Прошлепав по этим лужам, в трактир заходили все новые посетители.
Мой приятель вглядывался в лица входящих. „Что это с ним?“ — забеспокоился я: он по-прежнему не говорил ни слова. Стоял ужасный галдеж, и вокруг нашего столика, как и во всем заведении, стало так тесно, что не продохнуть.
То и дело слышался странный звук — то ли затяжной кашель в попытке изрыгнуть застрявшую в горле кость, то ли тяжкий полухрип, с каким собаки принюхиваются к добыче.
Очередная молния сверкнула так яростно, что озарила помещение изнутри, и наконец-то грянувший гром едва не разнес в щепки крышу. От испуга мы вскочили на ноги, и я вдруг увидел, что вся публика в битком набитом трактире смотрит на нас; у каждого вместо лица — не то собачья, не то лисья морда, и все эти звери одеты по-европейски, а некоторые уже облизывают губы длинными мокрыми языками» [6].
На этом Тэнго посмотрел на отца и объявил:
— Конец.
История закончилась. Никакой реакции.
— Ну и как тебе? Отец не ответил.
Иногда Тэнго читал отцу отрывки из романа, которые сочинялись с утра. Прочитав, брал шариковую ручку, правил, где казалось нужным, — и зачитывал исправленное. А если в мелодике текста по-прежнему слышались диссонансы, правил еще, пока не зазвучит как следует.
— Ну вот, теперь вроде лучше, — говорил он отцу, будто испрашивая одобрения. Но тот, конечно, никакого мнения не высказывал. Ни «стало лучше», ни «оставь, как было», ни «что так, что эдак, все едино», — вообще никакого ответа. Отец лежал недвижно, и его ввалившиеся глаза были плотно запечатаны веками, словно запертые ставни дома, в котором никому не хотелось жить.
Время от времени Тэнго вставал со стула, разминал плечи, подходил к окну и смотрел наружу. Последние несколько дней было пасмурно, а однажды после обеда пошел дождь. Сосновая роща тут же потемнела от тяжкой влаги. В тот день рокота волн было совсем не слышно. Даже ветер не дул; просто падала вода с неба, и все. Черные птицы, собравшись в стаю, улетели куда-то сквозь этот дождь. Наверно, их души точно так же набухли и потемнели от сырости. Даже в палате все стало влажным — подушка, книги, столешница. Но при любой погоде — в сырости или ветре, в шуме ли волн — отец оставался недвижен. Паралич обволакивал его, как жалкое рубище — тело бедняка. Отдохнув немного, Тэнго читал дальше. В этой тесной сырой палате он все равно ничего больше не мог.
6
Отрывок из романа «Токийский дневник» (То:кё: Никки, 1939) японского прозаика, поэта и эссеиста Утиды Хяккэна (1889—1971).