Дикое поле

Поздно утром его разбудил веселый голос Лизы. Она сидела на кровати и играла с подушкой, превратившейся в ее воображении в слона.

— А где же у тебя хобот? Вот если так сделать… Хобот у тебя получается коротенький и толстый… Слон, ты глупый!

— Лиза, как ты себя чувствуешь? У тебя ничего не болит? И голова не болит?

— Дядя Па, ну почему у меня что-нибудь должно обязательно болеть? Сделай мне деревянного слона, пожалуйста! Ты можешь сделать? Не говори, что не можешь, ты все можешь.

— Хорошо, сделаю. Только видишь — у меня руки забинтованы. Придется подождать, пока не вырастет на ладонях новая кожа.

Температура у Лизы оказалась нормальной, и доктор, пришедший перед обедом, не нашел никаких признаков простуды.

— Вчера температура поднялась просто от волнения. Это иногда бывает.

Ободранные ладони Осокина произвели на него гораздо большее впечатление.

В течение десяти дней Осокин не мог взяться за мотыгу. Неожиданное безделье его томило. Каждый день казался ему чудовищной и непоправимой потерей. Осокин обходил знакомых крестьян, в каждом доме подробно рассказывал о том, как он вылез из колодца по тонкой ржавой цепи, выпивал несколько стаканов вина, возвращался к себе в сад, осматривал рассаду, заглядывал в колодец, где рос из выбоины в стене маленький темноствольный вяз, смотрел, как в черном зеркале отражалось серо-голубое небо, — и не находил себе покоя. Но и после того, как зажили ободранные ладони, Осокин не сразу смог приняться за работу.

Апрель и май — сезон ловли каракатиц, считающихся большим лакомством у олеронцев. Однажды, возвращаясь с ловли, Осокин пересек Дикое поле и поравнялся с «Шепотом ветров». Домик уже давно пустовал — еще перед рождеством его покинули последние радисты, отправленные на Восточный фронт. Над входом покачивалась прибитая одним гвоздем вывеска с надписью готическими буквами: «Funkstelle».

Внезапное и непреодолимое желание войти в домик охватило Осокина. Он поднялся на крыльцо, но дверь была заперта. Обошел вокруг домика и с задней стороны обнаружил незапертое окно, то самое, через которое он смотрел, как немец в кепке с длинным козырьком пробует горячий суп. Осокин с трудом протиснулся в узкую щель между плохо поднимающейся рамой и подоконником. Ему мешали пролезть каракатицы, нанизанные на длинный ивовый прут, но он не хотел их оставить снаружи.

Глухой сумрак стоял в пыльной и пустой комнате; в глубине чернела большая печка, широкая жестяная труба уходила вверх, пронзая потолок, обитый в этом месте железными листами. Косой луч солнца, проникавший между створками ставен, пересекал комнату по диагонали. Поднятые движением воздуха пылинки попадали в луч, делая его живым и подвижным, как будто это был луч фонаря, шаривший по полу.

Осокин наклонился. На дубовых досках отчетливо проступало большое темно-коричневое пятно. «Неужели даже замыть не смогли? — подумал Осокин. — Неужели я никогда не вспомню, что было после того, как я вышел из домика?» В пыльное стекло с размаху ударилась большая черная муха и густо загудела, стараясь выбраться наружу. «Как сильно пахнут каракатицы, как будто я принес с собою кусок живого моря. Да, в тот день был туман. Я вышел из домика и взял мотыгу. А потом? Был туман, он набегал волнами… Я ничего не помню».

24

С легким, быстро удаляющимся свистом взлетела ракета, и беззвучно вспыхнул вверху, над черными вершинами сосен, небольшой красный шар. Поспешно выкинув гильзу из ракетного пистолета, Осокин вставил сперва зеленую ракету, а потом белую. Вверху загорелось медленно относимое ветром маленькое ослепительное солнце.

Опушка леса, на которой прятался Осокин; покрылась пересекающимися черными тенями. Тени двигались по земле, разрезая на части серый склон дюны, смещая стволы деревьев и, за дюной, черным блеском покрывая огромное пространство ночного океана. Внезапно над головой просвистели пули — пронзительно и легко. Осокин бросился на землю. Донесся стрекот пулеметной очереди. Тень черного соснового ствола медленно подползла к Осокину и покрыла его. Пулемет замолк, потом снова раздалось его поспешное стрекотанье, но свиста пуль больше не была слышно. Белое солнце прожектора повернулось в глубь острова, земля вокруг Осокина посерела, начало темнеть, и вдруг наступила полная темнота.

Сетчатка глаза еще несколько секунд хранила оранжевые сдвигающиеся круги. Осокин вскочил и, цепляясь за ветки низкорослых, скрученных ветрами, корявых сосен, бросился в глубину леса. По вершинам деревьев снова пробежал луч прожектора и светлым мечом рассек поверхность океана. Пулемета больше не было слышно. Добежав до просеки, Осокин зарядил ракетный пистолет четвертой, снова, красной, ракетой. Еще в ушах стоял быстро удаляющийся свист ракеты, когда вверху вспыхнул и потух красный шар. Меч прожектора бросил море и скользнул вдоль лесной просеки. Где-то совсем недалеко пуля чмокнула в сосновый ствол. Пригибаясь к земле, Осокин побежал дальше в лес, хотя и знал, что в этом месте лес неширок и что он через несколько минут окажется на другой лесной опушке.

За два дня перед тем Осокин получил от Рауля ракетный пистолет и ракеты с указанием, что их следует выпустить в два часа ночи на шестое июня на берегу океана. Цель, для которой выпускались ракеты, не была ему объяснена, но указывался порядок: красную, зеленую, белую и, погодя, снова красную. За последнее время ночные патрули на острове настолько умножились, что добраться из Сен-Дени после захода солнца до Дикого берега стало очень трудно. Осокин решил наполовину уменьшить риск: еще засветло, без велосипеда, он ушел в маленький сосновый лес около деревушки Домино, километрах в трех от батареи Трех Камней. Часть леса, занимавшего, впрочем, всего гектаров двадцать, была вырублена немцами на «роммелевскую спаржу», но полоса деревьев метров в полтораста шириной оставалась нетронутой.

Сосны возле моря под действием постоянного северо-западного ветра приняли самую странную форму: они изгибались, ползли по земле, стелясь широким игольчатым ковром. Забравшись под покров такой сосны, Осокин приготовился к многочасовому ожиданию. Медленный июньский закат долго озарял небо, несмотря на то, что тучи, собиравшиеся над океаном, изо всех сил старались потушить отблеск ушедшего за горизонт темно-красного солнца.

На гребне ближайшей к Осокину дюны, отделявшей его от океана, шагах в двадцати пяти, чернела большая коряга. По мере того как темнел горизонт, она все более и более принимала очертания стоящего на коленях человека с винтовкой в руках. Вскоре иллюзия стала настолько отчетливой, что Осокин выбрался из своего убежища и потихоньку, на животе, подполз к коряге вплотную. С вершины дюны было видно темно-серое, казавшееся ледяным, густое море, длинный, в несколько километров, чуть светлеющий пляж и вдалеке темные горбы бетонных укреплений батареи Трех Камней. По пляжу неторопливо приближался ночной патруль. Осокин быстро вернулся обратно под защиту широких веток сосны, пригнутой к земле океанскими ветрами.

До запуска ракет оставалось еще три часа. Осокин подгреб сухих сосновых игл, устроив себе нечто вроде матраца, и улегся, заложив руки за голову. В прорывах темных туч, надвигавшихся с северо-запада, еле поблескивали одинокие и по-зимнему прохладные звезды.

Проснулся он так же внезапно, как и заснул. Левая рука затекла и казалась совсем мертвой. Но вот вернулось сознание и вместе с ним ужас: «Вдруг я проспал?» На белом пятнышке циферблата он не мог ничего разобрать — все сливалось в одно неопределенное пятно. Осторожно чиркнул спичкой — два часа пять минут. Но это еще не было опозданием: Осокин обыкновенно ставил часы на несколько минут вперед. Нащупав в темноте пистолет и гильзы с ракетами, Осокин, даже не растирая левую руку, по которой начали бегать мурашки, поспешно вылез из-под веток сосны.

…Вся опушка была обнажена: здесь торчали высокие, в половину человеческого роста, черные пни сосен, срубленных на «роммелевскую спаржу». За пнями, шагах в ста, слева начинались болота, а впереди — кукурузные поля. Ночь была мглистой, но не настолько темной, чтобы нельзя было рассмотреть издали тамариски, посаженные вдоль межи. Над головой снова просвистела пулеметная очередь.