Дикое поле

Так же страшны, злы и неумолимы, как сухой восточный ветер, были вести, доходившие из России. Немцы, остановленные на севере, начинали свое огромное обходное движение — к Сталинграду. Каждый день газеты выходили с аршинными заголовками. Опережая события, они сообщали о взятии еще не взятых городов, о пленении еще не плененных войск.

Уверенность Осокина в том, что в конце концов победят русские, поддерживали отец Жан, командан (говоря по-русски — майор) Сабуа — старый ворчун и чудак, наполовину буржуа, наполовину крестьянин. С конданом Осокина познакомил отец Жан — Сабуа был один из тех, на кого отец Жан рассчитывал, «если что-нибудь удастся». Все политические идеи в голове командана сплелись в такой узел, что нельзя было догадаться, каким путем он приходит к выводу, что надо бороться с оккупантами, — но к этому выводу он приходил неизменно.

Взрыв экскаватора привел отца Жана и командана в смятение:

— Здесь, под боком, есть люди, не только думающие, как мы, но и поступающие так, как мы должны были бы поступать, — и мы ничего о них не знаем! Неужели мы не можем связаться с ними!

В конце концов Осокин пошел на полумеру: он сообщил отцу Жану, что у него есть связь и что в случае организации действительно серьезной ячейки он сможет сообщить об этом на континент. О своем участии во взрыве экскаватора он ничего не говорил, хотя иногда ему очень хотелось сказать об этом. Никакого настоящего действия, даже возможности такого действия ни Осокин, ни отец Жан в течение сорок второго года не видели: немцы после истории с экскаватором стали очень осторожны, на территорию построек проникнуть было невозможно — среди работающих французов нашлись люди, которым было поручено специальное наблюдение за жителями острова.

Для того чтобы укрепить свое положение на Олероне, Осокин за гроши купил несколько акров около того поля, которое он уже обрабатывал, на Диком берегу: в глазах немецких властей он таким образом становил не только постоянным жителем Сен-Дени, но и «владельцем».

Так как все свои посевы Осокин закончил очень рано его хозяйство сравнительно мало пострадало от засухи, которая началась уже в то время, когда зацвела картошка и закочанилась летняя капуста. Сильно досталось только кукурузе: початки не наливались, длинные серо-зеленые листья начали сворачиваться трубкой, а упрямый ветер, хотя Осокин трижды окапывал ряды, пригибал к самой земле полузасохшие стебли. Все это лето Осокин настолько был занят приведением в порядок фруктового сада мадемуазель Валер и сбором урожая, что пришлось отказаться от второй посадки картошки.

Осенью немцы окружили колючей проволокой несколько виноградников и полей около соляных болот и начали там какие-то подземные работы. Прямо от шоссе туда была проведена дорога, и грузовики возили бесконечные мешки с цементом. Вскоре цементной пылью покрылись листья всех виноградников, находившихся с подветренной стороны. Сравнительно недалеко от новой постройки находился домик мадемуазель Валер, ключ от которого когда-то получил Фред.

Когда Осокин уже собрался через булочника Рауля вызвать Фреда, тот приехал сам — как всегда неожиданно. На этот раз он приехал днем, на автобусе, который еще изредка ходил между Шато и Сен-Дени. Его приняли, вероятно, за нового рабочего организации Тодта и, проверив бумаги, оказавшиеся в полном порядке, оставили в покое.

Накануне приезда Фреда газеты сообщили о том, что немецкие войска заняли Сталинград и вышли к Волге. Осокин убеждал себя в том, что это ложь и что немецкая сводка по обыкновению опережает события. Действительно, на другой день в газетах, забывших, что Сталинград уже взят, снова сообщалось о взятии одного из центральных кварталов.

Фред был неразговорчив, догадаться о том, что он думает, было трудно. Его очень заинтересовала новая постройка немцев. Он провел несколько часов в домике Валер, наблюдая за работами, и на другой день отправил туда же Осокина: «Посмотрим, совпадут ли у нас впечатления», — сказал он.

Было холодное осеннее утро. Северо-западный ветер нагнал тучи, но дождя не было. Поля стояли пустые, как будто заброшенные, и только местами на серо-рыжем фоне зеленели квадраты озими да ярко выделялись серебристые кусты ивняка, с которых ветер сдирал листву. «Сбор винограда еще не начинался, а уже такой холод, будто октябрь подходит к концу», — думал Осокин, шагая по узкой дороге, извивавшейся между виноградниками. Велосипед он не взял, считая, что на него обратят меньше внимания, если он пройдет пешком к домику Валер. «Они не возьмут Сталинграда… Хоть бы второй фронт открылся, пока эти укрепления еще не кончены…»

Осокин постарался представить себе приволжские степи, но ничего не получалось: он никогда не бывал в низовьях Волги, и те слова, которые он повторял про себя — солончаки, ковыль, суховей, — казались ему совсем мертвыми, и в его сознании приволжские степи принимали образы Рязанской губернии — леса, луга, болота, балки.

— Ю-ю-ю! — раздалось вдруг за спиной: так на Олероне крестьяне погоняют лошадей.

Осокин обернулся: из-за поворота дороги появился знакомый крестьянин на высокой обшарпанной телеге. Поравнявшись с Осокиным, он закричал:

— А-о-у! — и лошадь остановилась. Крестьянин предложил подвезти Осокина.

Ежась от холода, Осокин влез в телегу. Крестьянин уступил ему часть брезентовой полсти — завернуть ноги, потом спросил, не поможет ли ему мсье Поль нынче на сборе винограда. Ах, он снова работает у Альбера! Урожай в этом году будет плохой: было слишком сухо, и виноград не налился соком… Какой стоит холод, можно ли подумать, что сейчас еще только сентябрь!..

Начался один из тех бесконечных разговоров, когда человек, уставший от одиночества, от того, что с женой и соседями уже давным-давно все переговорено, радуется новому собеседнику. Ведь тот не знает еще, как он, Марсель Вио-Кулон (не путать с другим Марселем Вио, женатым на Делавуа!), получил от отца в наследство три маленьких виноградника и за сорок лет упорной работы ухитрился учетверить состояние: завел собственную корову, вола, а перед самой войной даже купил лошадь! Вот только ему всегда не везло со свиньями. Уже который поросенок после нескольких месяцев превосходного развития начинает хиреть, теряет аппетит и в конце концов дохнет, прежде чем успевают позвать ветеринара. И уж такая судьба: где бы он ни купил поросенка — все то же самое! Однажды выписал из Лиможа сразу пару; одного уступил соседу, родственнику доктора, тому самому, которого прозвали Ночным Горшком, — и вот его собственный поросенок погиб, а у Ночного Горшка выросла замечательная свинья: когда ее зарезали, она весила четыреста двадцать фунтов…

Осокин перевел разговор на немцев. Вио с готовностью начал ругать немецких солдат. Оказалось, они украли у него картошку из сарая, а на том поле, где он обыкновенно сеял овес, устроили минное заграждение. Да еще обложили его специальным налогом за убой свиньи, хотя, как он уже объяснял Осокину, свинья у него подохла прежде, чем он успел позвать ветеринара. Окончательно разговорившись, Вио стал объяснять Осокину, почему он не верит в немецкие зверства, о которых рассказывает лондонское радио.

— У нас, на острове, немцы никаких зверств не устраивают, значит, и в СССР они ведут себя так же корректно, как и здесь, — сказал Вио и даже как будто сам поразился бесспорности своей логики. — Вот лишний налог содрать — это они могут, а зверства…

Телега подъехала к тропинке, сворачивающей к домику Валер. Распрощавшись с Вио и пообещав ему, если только хватит времени, помочь убрать виноград — но уже к концу сбора, — Осокин огляделся вокруг.

Большой участок земли, гектара два-три, был обнесен колючей проволокой. От шоссе, соединяющего Сен-Дени с Шато д’Олероном, прямо через виноградники и узкие полосы земли, засеянные озимою пшеницей, шла новая широкая дорога, утрамбованная крупной галькой и щебнём. На одном из этих виноградников Осокин в прошлом году вместе с Альбером собирал урожай. Осокин вспомнил сорт винограда — светло-желтый, почти прозрачный на свет, сквозь шкурку можно разглядеть каждую овальную косточку. На вкус он был кисловат, но из него получалось превосходное белое вино.