Дикое поле

— Мэр теперь новый. По назначению префекта. Кажется, не слишком плох. Он бывший таможенный чиновник.

— Хорошо, что не простой крестьянин. С крестьянами ужасно трудно иметь дело: никогда не знаешь, чего они хотят. Я уверена, что работа переводчицы мне понравится. Но об этом — завтра, завтра…

12

В тот день, прежде чем идти в сад окапывать помидоры, Осокин решил съездить на карьер, где Фред еще продолжал работать. Дня два тому назад Фред просил Осокина поговорить с мадемуазель Валер о заброшенном сарайчике в соляных болотах, который Фреду вдруг вздумалось нанять. Осокин недоумевал, но поручение исполнил: Валер согласилась сдать сарай на все лето за то, что в один из праздничных дней Фред придет к ней напилить дров. Захватив огромный ключ от дверей сарайчика, Осокин поцеловал Лизу, собиравшуюся к монашкам; чертыхнувшись, накачал насосом спустившую за ночь шину и отправился на карьер, до которого было минут десять езды.

Солнце поднималось в тумане, предвещавшем знойный и безоблачный день. Море, ослепительно серое, далеко ушедшее с ночным отливом, начало приближаться; озаренный косыми лучами, раздвигавшими колеблющуюся пелену тумана, столб Антиохийского маяка казался белым и воздушным.

Подходя пляжем, еще издали Осокин увидел, как Фред воткнул лопату в песок и направился туда, где в выемке огромного плоского камня образовалась лужа морской воды, заброшенной сюда приливом. Когда Осокин подошел, Фред сидел на корточках и макал в воду кисть руки.

— Вот, ободрался! Тоже дурачье — вместо болта заткнули дыру костылем, немудрено изуродоваться! Механики! — и Фред добавил длинное французское ругательство, в котором неожиданно поминался папа римский.

— Я тебе ключ принес… — сказал Осокин и замолчал — он увидел вдруг, что с дюны к ним со всех ног бежит Доминик. Маленький, толстый, в белой рубашке, вылезающей из штанов, он что-то кричал, но слов еще нельзя было разобрать. Уже когда он был совсем близко, Осокин расслышал:

— Готово! Готово! Началась война с Россией. Вильгельм говорит… — Вильгельмом звали очередного начальника работ.

— Да твой Вильгельм, наверно, шутит, — сказал Осокин. Известие показалось ему совершенно невероятным — еще вчера вечером Мария Сергеевна передавала свой разговор с комендантом Сен-Дени: «С Россией войны у нас не может быть. Нам прежде надо уничтожить Англию. У нас с русскими общий враг — Англия». Дальше Мария Сергеевна рассказывала, как она ответила коменданту и как тот был поражен ее знанием международного положения в Европе, но к делу это уже не относилось.

— Да нет, не шутит. — Доминик чувствовал важность принесенного известия и явно гордился этим — как же, первый на карьере узнал о таком событии! — Да ты пойди наверх, Поль, поговори с Вильгельмом. Может быть, он знает какие-нибудь подробности…

Фред, все еще сидевший на корточках около лужи, поспешно распрямился. Его желтые зубы оскалились, шрам стал пепельно-серым, с пальца, медленно набегая, закапала темная кровь, бесследно растворяясь в прозрачной воде.

— Как ты думаешь, это правда? — спросил Осокин, повернувшись к нему. Но Фред продолжал стоять неподвижно, широко расставив короткие ноги.

Не дождавшись ответа, Осокин поднялся на дюну в сопровождении Доминика, весело комментировавшего события:

— Ну, теперь дело пойдет быстро. Через три недели они возьмут Москву.

Вильгельма Осокин нашел около мотора. Тот был с головы до ног испачкан машинным маслом и зол, как истый фельдфебель, — мотор опять отказывался работать.

— Чего тебе? Ну да, наши войска перешли границу. Сегодня фюрер будет говорить. В июле мы возьмем Москву. А ты что тут делаешь? — вдруг накинулся он на Осокина. — Ты зачем сюда пришел? Рабочим мешать? — На потном и грязном лице Вильгельма растерянно и бешено мигали темные круглые глаза. — Все вы, французы, лентяи. Не умеете работать, черт вас подери.

То, что Россия находится в состоянии войны с Германией, никак не доходило до сознания Осокина. Те самые самолеты, которые сбрасывали бомбы на Этамп, на Блуа, на Амбуаз, теперь сбрасывают их на русские города, на русские деревни, на русские дороги, те самые немецкие солдаты, которые столько времени отдыхали здесь, на Олероне, теперь попирают ногами русскую землю. И Вильгельм, только что кричавший на него, быть может, через неделю окажется в России… Нет, решительно это было настолько диким и нелепым, что Осокин никак не мог этому поверить, хотя еще раньше, до войны, он знал — как знали все, — что столкновение между Россией и Германией неизбежно.

Он не верил тому, что произошло, но вместе с тем во всем теле появилось ощущение физической боли. И вдруг как будто сама собою открылась дверь на террасу, и Осокин увидел заокские луга, увидел косые и крепкие, как обструганные доски, золотистые лучи солнца, длинные тени от снопов, ложащиеся на жнивье, и открытую на весь разворот газету, медленно заслоняющую и снопы, и солнечные лучи, и жнивье; а в газете — огромные черные буквы:

ГЕРМАНИЯ ОБЪЯВИЛА ВОЙНУ РОССИИ

День прошел для Осокина в странном полусне: и пляж, и море, и небо — все затянулось серым, мертвенным туманом, погасившим блеск и сияние июньского дня. От Фреда он не смог добиться ни слова, тот замкнулся и казался чужим, даже враждебным. «Неужели он снова считает меня за белого?» — подумал Осокин, но и эта мысль растаяла в тумане, не оставляя следов.

Вечером у Осокина был спор с Марией Сергеевной. Она вернулась из мэрии возбужденная, веселая, и хотя не говорила прямо, что радуется войне, но в ее улыбке, в полусловах, полунамеках, в блеске больших красивых глаз чудилось радостное любопытство — «а вдруг и для меня из этого что-нибудь да выйдет».

Перед тем как уйти в свою комнату, Осокин прервал очередную тираду — в тот день Мария Сергеевна говорила только тирадами — и сказал хмуро, не поднимая глаз:

— Все равно Германия проиграет войну. Как вы понимаете — она должна проиграть.

Мария Сергеевна шутливо хлопнула Осокина Я плечу короткими пухлыми пальцами с отполированными ногтями и, улыбаясь, сказала:

— Охота вам быть таким пессимистом, Павел Николаевич! Кто знает, может быть, теперь мы скоро вернемся на родину.

Осокин хотел ответить, что при помощи немецких штыков возвращаться он не хочет, но фраза показалась ему слишком ходульной, и он промолчал.

Через шесть дней после того, как немцы напали на СССР, Осокина арестовали.

Уже вечерело. Осокин сидел в маленьком саду перед домом, когда открылась низкая калитка и в сад вошли трое — секретарь мэрии Дюнэ и двое немцев. Впереди тяжело ступал зелено-серый верзила с бляхой, значения которой Осокин еще не знал. Секретарь старался стать незаметным — он прятал свою толщину, большие губы, толстый нос, прятал маленькие свои глаза и вдруг исчез — как будто его никогда и не было.

Немцы подошли к Осокину, и один из них, тот, что поменьше, на ломаном французском языке объяснил Осокину, что он должен собраться и немедленно следовать за ними.

Осокин хотел перейти на немецкий язык, но, подумав, спросил, как ему казалось, по-французски — языка смешались, и у него получилась совершенно нелепая фраза:

— Pourquoi moi koriimen mit uns? (Почему я должен идти с вами?)

Верзила начал объяснять по-немецки, что Осокин арестован, но второй, блестя сумасшедшими серыми глазами (Осокину вспомнились глаза летчика, которого он оглушил около Амбуаза), прервал высокого и короткими фразами, по-французски, сказал:

— Не разговаривать. Соберите вещи Одеяло. Еды на два дня. Мы вам даем пятнадцать минут.

Осокин встал, стукнулся коленом о железный садовый столик, но, стараясь не хромать и не подать виду, что ему больно, прошел в столовую. Немцы безмолвно следовали за ним, не отставая ни на шаг. В доме никого не было — Лиза ушла на пляж с Колей и мадам Дюфур, а Мария Сергеевна еще не возвращалась домой. В буфете Осокин нашел с килограмм хлеба, небольшой кусок соленого сала — больше ничего не было. Из стенного шкафа он достал чемодан — тот самый, с которым они приехали на Олерон, на крышке чемодана еще сохранилась глубокая царапина, прочерченная осколком бомбы в Этампе. В сопровождении немцев Осокин поднялся на второй этаж в свою комнату, стащил одеяло с кровати, комкая, сунул его в чемодан. Кровать Лизы, стоявшая рядом с осокинской, была аккуратно застелена, и на подушке сидел поломанный, но все еще любимый негритенок. Потом взял с умывальника мыло, зубную щетку, полотенце, долго искал свое удостоверение личности, затем, тоже долго, разыскивал нетронутую пачку сигарет, припрятанных «на всякий случай» в глубине платяного шкафа, и, найдя все, о чем успел вспомнить, вместе с немцами спустился в сад. За все это время ни Осокин, ни его конвоиры не проронили ни одного слова.