Страница 24 из 49
Г. — Биафру.
Ж. — Какая досада! Вы сумели избежать самого посредственного ответа, но не выбрали и самого волнующего и нового — учение у Махариши.
Г. — Но средний мой балл все равно не так уж плох?
Ж. — Даже весьма высок.
Г. — Ну и Бог с ним... Если что сейчас для меня и имеет значение, так это то, что сегодня в одиннадцать утра в мою дверь постучала чья-то железная рука. Перед тем, как открыть, я спросила, кто там. Меньше всего я думала, что это мог быть он... Мы с ним познакомились несколько месяцев назад, на пляже, где я пыталась восстановить силы и избавиться от подтачивавшего меня нервного переутомления... Как-то ночью я спустилась к морю в своем купальнике «морская пантера», который когда-то был куплен в Нью-Йорке и стоил мне месячной зарплаты. На пляже не было ни души. Модель «морская пантера»! Купальник и вечерний наряд одновременно — черный шелк, окрапленный сверкающими акриловыми слезами. — Я молила про себя, чтобы кто-нибудь увидел меня в эту минуту — изящной как никогда в жизни! Неповторимые тона ночи: черная вода, черное небо, добела раскаленное свечение фонарей вдоль спуска к морю — и такие же добела раскаленные огоньки, пляшущие на гребнях волн, на акриловых каплях и в небесах...
Ж. — И в эту же ночь, словно мольба ваша была услышана, вам довелось повстречать его...
Г. — Нет. В эту ночь я почувствовала себя одинокой, как никогда, в полном отчаянии вернулась в коттедж — и посреди мучительного бреда на меня снизошло вдохновение. Спать я не могла, и рассвет впервые застал меня на берегу, за сбором сора, вынесенного на песок приливом. Наносный сор — отныне я могла любить только его, претендовать на большее было чересчур самонадеянно. Потом я вернулась в дом и стала вполголоса — чтобы не разбудить маму — разговаривать с найденными мною на берегу забытым шлепанцем, изорванной в клочья купальной шапочкой, вырванным листком из календаря, прикасалась к ним, слушала их голоса... Соединить ненужные, выброшенные предметы и разделить с ними несколько мгновений своей жизни, или всю жизнь. Именно таков был замысел. Между моей последней картиной и этим произведением лег перерыв в десять лет. Теперь-то я знаю, почему не писала и не лепила все это время: потому, что масло, темпера, акварель, пастель, глина, каркас — все это драгоценные, роскошные материалы, которые мне не дозволено было трогать и расходовать, как низшему существу не дают играть ценными предметами. По этой причине долгие годы я не творила вообще, покуда не открыла для себя этих бедных уродцев, сестер по крови, которых ежеутренне извергает из своей среды море...
Ж. — Продолжайте...
Г. — Не знаю... Мне чудится, что все последующие события лишь сок и что на самом деле я остаюсь все тем же ничтожеством, что и прежде.
Ж. — Ваша сегодняшняя жизнь стала совершенно иной.
Г. — Да, верно... Как я уже говорила, с момента этого сделанного мною открытия я работала не покладая рук — до тех пор, пока на пляж не стали съезжаться первые группы отдыхающих; любителей зимнего отпуска. Я услышала, будто мужчины из числа вновь приехавших носят длинные волосы, а женщины купаются без лифчиков. Окна моей импровизированной мастерской выходили на заросли сосняка. Однажды я заметила, что какой-то молодой длинноволосый бородач, забравшись на ветку сосны, подсматривает сквозь окно за моей игрой с милым сором и вслушивается в мой с ним разговор. Я задернула шторы. На другой вечер в дверь постучали: трое мужчин — с сильно отросшими волосами — и две женщины, сквозь полупрозрачные газовые блузки которых просвечивали обнаженные груди. Порою, проработав весь день напролет, я смежала веки, довольная результатом, и осмеливалась грезить о том, как люди когда-нибудь увидят и услышат мои творения и будут восхвалять их до исступления. Я отворила дверь. Пятеро незнакомцев вошли и попросили разрешения посмотреть и послушать. И похвалы, о которых мне мечталось в уединении Плайи Бланки, теперь слетали с их уст, и что самое поразительное: они слово в слово, до тончайших эпитетов повторяли все, что я желала услышать. Я сидела на скамье — которая раньше стояла на кухне — мои пятеро новых друзей сидели вокруг на полу, расспрашивали меня обо мне и спрашивали себя, отчего они прежде меня не знали. Они сказали, что хотели бы сами быть авторами моих произведений. В тот вечер мы вместе отправились к морю. Единственное, о чем они страшно сожалели — так это о том, что с нами не было Лео Друсковича. Кто такой этот Лео Друскович? Они разом добродушно рассмеялись; «Царь в области художественной критики». Ни больше, ни меньше. Таким образом сразу стало ясно, насколько я оторвана от художественных процессов, происходящих в Аргентине. Бодрствования у костра на берегу, до самого рассвета, затем долгий сон до полудня, и единственное, возникающее в памяти впечатление: две девушки и трое парней, упрашивающие меня остаться с ними на ночь в палатке — но они были настолько моложе меня... Две недели почти ничем не замутненной радости. Затем они уехали.
Ж. — Правда ли, что мы, женщины, начинаем больше есть, когда нас преследует плотская неудовлетворенность?
Г. — Да, однако в эту минуту мне трудно припомнить, что ощущает женщина, мучимая плотской неудовлетворенностью.
Ж. — В такие минуты нервной прожорливости что вы выбираете — сладкое или соленое?
Г. — Не помню уже, в вашем ли журнале или в другом, были изображены бесчисленные хрустальные вазочки с разными сортами взбитых сливок «Пуатье» — с глазурью и без.
Ж. — Наш журнал не рекламирует продуктов, портящих фигуру... Впрочем, помнится, мы однажды помещали фотографию, на которой был бокал из тонкого баккара, с короткой граненой ножкой и расширяющийся кверху, наполненный до половины леденцовым кремом с гроздью вишен и венчающийся белоснежной шапкой сливок...
Г. — А другой бокал, с широким основанием, с темно-шоколадным кремом, украшенный сверху звездочкой из очищенного миндаля. И еще бокал для шампанского с четырьмя крошечными персиками, которые, казалось, покраснели, задохнувшись, в толще прозрачно-желтого крема.
Ж. — Да, различные кремы, сервированные в бокалах: шоколадный, ванильный, пралиновый, мокко, леденцовый...
Г. — Там был еще ликерный — кажется, «Гран Марнье»...
Ж. — Расскажите мне о Лео Друсковиче.
Г. — В тот вечер мама раскладывала пасьянс, а я пыталась, после отъезда моих молодых друзей, вновь приняться за работу. И тут раздался стук в дверь. Этого мужчину, ни разу не встречав наяву, я словно уже знала: он представал мне в воображении.
Ж. — Почему вы не скажете прямо, что грезили о нем?
Г. — Потому что у меня никогда не бывает счастливых грез, лишь кошмары. Но в бессонном полузабытьи, ночами он не раз представлялся мне... едущим в машине в какой-нибудь ночной клуб на берегу Ла-Платы... в бассейне пляшет отражение оркестра... вода в бассейне льдисто-прозрачная, зеленоватого морского оттенка... он танцует с фотомоделью, которая сможет приковать его к себе всего на пару часов... А через несколько дней — он один в открытой всем ветрам степи... шея его обмотана толстым шарфом... из какого материала сшита его куртка?.. это не кожа, не вельвет... должно быть, грубая военная ткань, подбитая овчиной... он спускается с пригорка по стерне, с двустволкой... табачный дым из трубки согревает ему изнутри грудь — на несколько часов он вырвался из своей городской жизни и ее проблем, поохотиться на перепелов и куропаток. Чтобы отвлечься, ему необходимо кого-нибудь убить. Никогда не смогу понять мужскую натуру. А вам, скажите, понятно удовольствие, получаемое ими от бокса или от кэтча? Наблюдали ли вы сладострастное выражение на их лицах при виде того, как на — месте человеческого лица у боксера вдруг оказывается бесформенная масса?
Ж. — Это лишь свидетельство того, что мужчины не страшатся боли, как мы, не поддаются испугу. Настоящий мужчина перед лицом опасности... словно вырастает.