Голиаф

— Ваше ясновельможное величество, еще раз поздравляю! — воскликнул капитан и вместо поклона отсалютовал.

Отвечая тем же, Алек на миг представил себя членом экипажа. А впрочем, эта мечта уже из области былого.

— Благодарю вас, сэр. За это и… — он пожал плечами, — за то, что так и не бросили нас в арестную.

Капитан Хоббс широко улыбнулся:

— Да, те первые дни все складывалось непросто, правда? А для нас так и вообще немного странно: жестянщики на борту.

— Но тем не менее я всегда знала, что в конечном итоге из вас получится истинный дарвинист, — заметила доктор Барлоу, выразительно поглядев на медаль Алека.

Его наградили крестом «За отвагу в воздухе» высшая награда британских вооруженных сил гражданскому лицу, с профилем самого старика Дарвина.

— Истинный дарвинист, — сказал лори ученой леди, а Бовриль хихикнул.

— Я уж теперь и не знаю, кто я, — усмехнулся Алек, — но попытаюсь соответствовать оказанной мне чести.

— Достойный девиз для нынешнего смутного времени, ваше высочество, — сказал капитан. — С вашего позволения, вынужден отлучиться к нашим американским гостям. Их жестянщицкие корабли последуют за нами обратно в Европу. С ума можно сойти.

— Это точно.

Алек поклонился, а капитан уже торопливо шагал к группе офицеров в темно-синих американских мундирах.

— Как быстро все переменилось, — сказала доктор Барлоу. — Османы придерживаются нейтралитета, Австро-Венгрия ищет выход из войны, а теперь вот американцы вступили в перепалку. Возможно, Тесла и не положил бы конец войне, но тем не менее его смерть значительно его ускорила.

— Будем на это надеяться, — ответил Алек несколько натянуто, с явным желанием сменить тему.

— Клопп! — пискляво провозгласил Бовриль.

— Ах, да. — Алек взмахом руки подозвал своих. — Мастер Клопп, Бауэр и Хоффман от меня уходят, — с дружеским сожалением сказал он. — Они остаются здесь, в Америке.

— А что, — сказала ученая леди на прекрасном немецком, — страна возможностей.

— И единственное в мире жестянщиков место, — заметил со светским поклоном Клопп, — где нас, мадам, не кличут ни изменниками, ни заговорщиками.

— Это лишь до поры, мастер Клопп, — сказал ему Алек. — Когда-нибудь, я уверен, мы все возвратимся домой. — Как-то непривычно было видеть эту спетую троицу в цивильных костюмах и при галстуках; ну да скоро они облачатся обратно в рабочие комбинезоны. — С понедельника они приступают к работе у производителя пассажирских шагоходов.

— А не скучновато будет, — спросила ученая леди, — после месяцев разгульной жизни с вашим юным принцем?

— Чувствую, мадам, нам будет не до скуки, — ответил Бауэр. — Мистер Форд платит по пять долларов в день!

— С ума сойти, — округлила глаза доктор Барлоу.

Алек улыбнулся, вспоминая, как он недавно пытался всучить Клоппу остаток отцова золота, а тот уперся и стоял на своем. В любом случае зубочистка весила меньше двадцати граммов, то есть тянула не больше чем на пятнадцать долларов. А в «Шагоходах Форда» им на троих такая сумма причиталась каждый день.

— Страна возможностей, — хмыкнув, сказал лори ученой леди. Германский акцент у него был тоже безукоризненный.

— А где ваш граф Фольгер? — поинтересовалась доктор Барлоу. — Я тут для него заготовила целую кипу периодики.

— Да где-то здесь, — неопределенно ответил Алек, озираясь, и графа приметил лишь в затемненном углу отсека. Брови Фольгеру начисто спалило, когда тесловская молния стегнула по их саблям, и теперь он, по его собственному мнению, напоминал безумного кинозлодея. Или же он просто был в очередной раз не в духе. При известии, что трое слуг Алека думают начать новую жизнь в Америке, граф был единственным, кто встал на дыбы. Присягнувший на верность, в его понимании, должен был всецело содействовать восхождению кронпринца на трон Австро-Венгрии, даже вне зависимости, хочет того сам принц или нет. А тут…

Но когда доктор Барлоу с улыбкой, полной сочувственной нежности, направилась к страдальцу-вильдграфу, лицо его смягчилось. И вскоре они уже увлеченно беседовали в скрытной тени своего уголка.

— Может, я говорю не по делу, господин, — сказал, глядя на них, Хоффман, — только кажется мне, что их дуэт по меньшей мере странный, разве нет?

— Почему, — добродушно хмыкнул Клопп. — Наоборот, парочка что надо. Один другого стоит.

— Вы знаете, господин, о чем мне все время думается? — по секрету признался Бауэр. — Что с той поры, как они встали по одну сторону, эта война считай что закончилась.

— Заговорщики, — шепнул на ухо Алеку Бовриль.

Прошел еще час, прежде чем Алек сумел наконец выпутаться из объятий благожелателей и охотников за интервью и из грузового отсека потихоньку ретироваться в кладовую, куда до этого тихо удалилась Дэрин. Она по-прежнему сидела там, в ожидании, на бочонке меда от фабрикатных корабельных пчел.

После последнего скомканного прощания в сербском консульстве Алек с Боврилем видели ее впервые, и зверок попросту бросился ей на руки. Алек, можно сказать, тоже был не прочь, но с другой стороны незапертой дверцы шумел людный грузовой отсек. Поэтому Алек лишь кивнул, не зная даже, с чего начать.

Он-то думал, что теперь до следующей их встречи пройдут годы, но даже три недели показались сроком немыслимо долгим. Сказать это вслух он не осмеливался, во всяком случае пока.

Дэрин, поглаживая головенку Боврилю, не отрываясь смотрела на медаль Алека. Это, конечно, была та же самая награда, что и на ее парадном кителе, и та, которой за спасение жизни Дэрин был посмертно удостоен ее отец.

— Дурь какая-то, — сказала она наконец. — Давать медаль за то, что человек шмякнулся.

— Я и в самом деле, наверно, ее не заслуживаю? — спросил он.

— Да ты их заслуживаешь целую груду, Алек! За спасение корабля там, в Альпах, и за Стамбул, и еще за то, что отключил машину Теслы! — Она ненадолго смолкла. — Хотя за последнее от Адмиралтейства ты ничегошеньки не получишь: ведь ты спас Берлин.

— А ты, ты, Дэрин! Ведь ты при всем этом тоже была и участвовала, но я не вижу, чтобы хоть одна из медалей украшала тебе…

На него нашел кашель, и он отвел глаза.

— Грудь! — внятно сказал Бовриль.

Дэрин при этом захохотала, но не Алек.

— Да мне и одной довольно, спасибо, — отсмеявшись, сказала она. — И меня не было рядом, когда ты останавливал «Голиаф».

— В каком-то смысле ты была, — тихо сказал он, уставясь в пол. Лишь мысль о ее спасении заставила его нажать на тот курок.

Дэрин посмотрела на него с озорной улыбкой:

— А ты, я вижу, так и не оправился после того удара головой?

— Малость того! — сказал Бовриль.

— Пожалуй, что и нет. Так многое с той поры в мозгах вертится. — Алек посмотрел на нее глаза в глаза. — Хотя, конечно, кое-что прояснилось.

Бовриль хихикнул, а Дэрин, наоборот, хмуро отвернулась. Повисло неловкое молчание, невольно подумалось: неужели теперь между ними вот так будет всегда — неловкое заикание, неуверенность?

— Я должен тебе кое-что сказать, — произнес он. — Один секрет насчет Теслы.

— Да? — Глаза у Дэрин расширились. — Вот черт.

— Эх, нам бы куда-нибудь подальше от глаз, — неуверенно сказал Алек и, сердясь на свою нерешительность, вмиг решил, куда именно ему бы хотелось направиться. — Я понимаю, мистер Шарп, что не служу на этом корабле, но как вы думаете: меня могут напоследок один-единственный раз пустить наверх?

— Кто знает, — широко улыбнулась Дэрин. — В сопровождении награжденного офицера, может, и пустят. Да и мне, возможно, пришло время опробовать тросы.

— Ой, у тебя ж, наверно, колено еще болит! А твоя трость?.. — Заметив накануне Дэрин среди толпы, он лишь машинально заметил, что трости при ней нет.

— Да брось ты, со мной уже все в порядке. Просто стараюсь без надобности не рисковать. А вот узлы уже все позабыла! — Она тряхнула головой. — Но если ты готов лезть вот так, при параде, то и я попробую за тобой угнаться.

ГЛАВА 43

«Левиафан» зависал над Ист-Ривер якобы с целью патрулирования от германских водоходов, способных атаковать Манхэттен (вероятность чего была более чем скромная). С юга задувал океанский бриз, отчего городские шпили не затягивались туманом. Интересно, что думает о чужеродных ему небоскребах дремлющий воздушный зверь — ведь они почти одних с ним габаритов, только всажены торчком в землю, вытягиваясь указующими перстами прямо к небу. Колено при совместном карабканье по тросам, конечно же, сразу дало о себе знать, хотя жжение в нем было уже, можно сказать, привычным. Ощущение вервей на руках и чуткое подрагивание под ногами воздушного зверя вытесняли все остальное. А как выбрались на хребтину, мышцы рук ныли еще больше, чем повреждение.