Страница 7 из 20
В. Мельников".
О, легендарное „молчаливое большинство", сколько чернил истрачено, сколько перьев посломано, сколько бумаги выброшено, чтобы описать Твое незримое лицо и проникнуть в твою безымянную сущность! В свою очередь, пользуясь случаем, мне хотелось бы, наконец, объясниться с Тобою. Итак:
„Ваше Величество Молчаливое Большинство!
Во первых, как у нас говорят, строках своего письма я, прежде всего, хотел бы отдать должное Твоему чутью, Твоей житейской прозорливости, трезвости Твоих оценок и суждений. Но где, в какой раковине, в каком подполье баррикадируешься Ты, когда оголтелое меньшинство беснуется среди бела дня, разрушая остатки фундамента, на котором еще держится хрупкое здание Свободы? Во власть этому безумному меньшинству уже отдано все: улица, студенческие аудитории и университетские кафедры, печать, радио и телевидение, массовые зрелища и теперь, накануне Олимпиады в Москве, даже спорт. Это меньшинство уже довело Твою политическую структуру до того, что она готова сейчас (если не вынуждена!) броситься в смертельные для себя объятия „исторического компромисса" с дьяволом. Это меньшинство не стесняется навязывать Тебе свои мерки правды и справедливости, по которым кровавая диктатура считается „народной демократией", а полное закабаление - „царством свободы". В наше время это меньшинство беззастенчиво диктует свою волю народам и многим правительствам.
Меня или, во всяком случае, таких, как я, часто упрекают в том, что мы, едва оказавшись на Западе, сразу же начинаем критиковать его слабости. По мнению наших оппонентов, это идет от нашей бестактности, недостатка культуры, тоталитарного типа мышления, хотя последний едва ли может расположить индивида к критическому анализу реальной жизни, скорее - наоборот.
Человек, выросший в условиях открытого общества, с рождения воспринимает окружающую его действительность как нечто естественное и само собой разумеющееся. Потому-то рядовой человек Запада склонен (что для него вполне органично) видеть серьезные пороки своей системы - инфляцию, безработицу, социальное неравенство, но не замечать в ней еще более серьезных слабостей - духовного и политического оппортунизма, военной уязвимости, стремительного проникновения „раковой опухоли" грядущего тоталитаризма во все поры здешней демократии.
Нам же, людям оттуда, это сразу бросается в глаза. Мы резче других видим, как за дымовой завесой клишированной демагогии о социальной справедливости здесь осуществляется целеустремленная работа по дестабилизации существующей общественной и государственной структуры. И мы кричим (может быть, подчас чересчур громко), кричим оттого, что уже пережили Твой завтрашний день, что мы знаем этому цену и что нам больше некуда бежать.
Слишком дорогой ценой досталась нам эта, возможно, на здешний взгляд, и относительная свобода, чтобы мы могли равнодушно глядеть, как на наших глазах ложь и насилие, от которых мы бежали с таким трудом, постепенно получают в открытом обществе не только права гражданства, но и власти. Молчать в этих условиях - значит предать идеалы, за которые мы боролись у себя на родине, и людей, которые после нас пошли во имя этих идеалов в концлагеря.
Но сколько бы мы ни кричали, сколько бы ни пытались пробить головой стену, нам не под силу в одиночку изменить ход истории. Судьба будущих поколений находится сейчас в руках тех, кто еще молчит, то есть в Твоих руках. От Твоего желания, воли, слова зависит сегодня быть или не быть демократической цивилизации, завтрашний день человечества и Твоя собственная судьба. Найди же в себе силы подняться, наконец, и заговорить, ибо молчать теперь значит тоже лгать.
Остаюсь с надеждой на Тебя, преданный автор - имярек".
5
Если хотите, то в маленькой истории с моим очерком, фельетоном, памфлетом (назовите по выбору), как в капле воды, отразились борения и мутации нашего смутного времени. Кроме личных амбиций, мелкой злобы и жажды самоутверждения любой ценой, в ней столкнулись две противоположные концепции эмигрантского бытия, а, может быть, не только эмигрантского. „Мы не в изгнании, - сказала большая русская поэтесса, - мы в послании". От того, как понимает каждый из нас это самое „послание" и выявляются позиции сторон.
Я лично склонен принять всякую, даже самую мирную форму сопротивления тоталитаризму. Каждый волен из множества форм выбирать наиболее соответствующую его пафосу и темпераменту (лишь бы не сотрудничество), как говорится, от каждого по способностям. Но оппоненты мои, судя по их письмам, жаждут навязать мне свою меру толерантности, причем, делают это (в чем, надеюсь, читатель успел убедиться) с самых агрессивных позиций.
Глядя на эту бурю в стакане воды, так и хочется порою воскликнуть следом за Достоевским: „Господи, что же вы над собою-то делаете!" А затем напомнить этим любителям подвести идеалистический базис под свои далеко не идеальные мотивы, что развлекаются они (впрочем, вместе с вашим покорным слугой) на краю пропасти, в чем я абсолютно убежден. Так что не пора ли одуматься? А засим: до свидания!
МЫ И ОНИ
1
- Вы верите в Бога?
- Я буду веровать.
- ?!
Журналист сидел передо мной - красивый, скептический, уверенный в себе - в штучно скроенном костюме, брюки едва заметно расклешены, галстук в тон сорочке, и носок блистающего лаком ботинка мерно покачивался в такт каждому его слову. Задавая вопросы, он, этот современный язычник с пухлой чековой книжкой в кармане и уклоном в социализм, даже не скрывал снисходительной усмешки: уж кто-кто, а он-то доподлинно, прямо из первоисточника знал, что земля стоит на трех китах: науке, разуме, прогрессе, - и поэтому великодушно соболезновал простодушию собеседника. Ему, разумеется, как дважды два было ясно, с чего начался мир и чем этот мир кончится, всему на свете он давно определил цену и ничто уже не могло его удивить.
О самодовольная овца грядущих социальных экспериментов, уже готовая к стрижке и закланию! Сколько вас, гордых двигателей прогресса, встречалось мне на этапах и зонах - жалких, сломленных, вечных обитателей лагерных помоек и больничных бараков!
Как и какими словами мог бы я втолковать этому лощеному хмырю в твиде о тех неисповедимых путях, по которым, сквозь крым и рым и медные трубы продирался я к тому огоньку, что озарил мою жизнь своим невечерним светом, сообщив ей Смысл и Надежду? Разве поймет этот балующийся свободомыслием хлыщ меру и тяжесть тех смертных мгновений, когда рука невольно складывалась в трехперстную щепоть, а душа взмывала и падала в страхе и трепете? Разве вместит, слабая душа, Истину, которая званым-то не всегда под силу?
„Но погоди, господин хороший, заморский глухарь, токующий о революции и прогрессе, - горько посмеивался про себя я, - клюнет и тебя твой жареный петух в задницу, и тогда ты запоешь другим голосом, и выхаркаешь свои блажные прожекты со слезами и кровью в следственных подвалах собственных заморских „спецов". Жаль только поздно будет, а хотел бы я на тебя посмотреть тогда"…
- Это не мои слова, говорю я, - это Шатов в „Бесах" Достоевского. О нашей русской Вере лучше не скажешь. Мы чуть не девять веков живем не Ею, а в Ее ожидании. Отсюда вся наша история, все ее взлеты и падения. Через великое сомнение идет наш народ к Истине. Но зато, когда придет и примет окончательно, уже не отступится. У вас на Западе все наоборот.
- Вы - русские, странный народ. - Зеркальный носок ботинка описал изящную дугу. - Готовы до бесконечности спорить о вещах, о вопросах, которые в цивилизованном мире давно решены и сняты, как у вас говорят, с повестки дня…
Чума на оба ваши дома! Откуда ты, человече в лаковых штиблетах, уже решивший все вопросы бытия и снявший с повестки дня самого Господа Бога? Как же Он в самом деле милостив, если еще позволяет такому, как ты, хулить Его имя и при этом прощать тебя! Терпение у Него неиссякаемо, но хватит ли этого терпения у простых смертных? Хватит ли у них терпения смотреть и слушать, как безликие некто, движимые пресыщением и жаждой власти, лукаво соблазняют толпу новым дележом, в котором ей, в конце концов, так ничего и не достанется? Миллионы застреленных, сожженных, забитых насмерть, изведенных голодом ради „счастья всего человечества" от Праги до Колымы, свидетельствуйте об этом! Или это самое „счастье человечества" стоит того? Стоит, чтобы во имя его можно было попирать все Божеские и человеческие законы, лгать, шельмовать, оплевывать, заставлять людей пить на допросах собственную мочу? Да какие гунны, какая инквизиция могла бы додуматься до этого? Не было этого на земле нигде, никогда, ни в кои, даже в самые скорбные века!