Страница 76 из 86
Охрана терпела нужду и тяготы ссылки вместе со ссыльными. В XVIII веке начальником конвоя, а потом охраны на месте ссылки обычно назначали офицера гвардии. Предстоящая дальняя командировка мало радовала служилого человека. Граф Гордт, попавший в Петропавловскую крепость в конце 1750-х годов, пишет, что офицер, доставивший его в крепость, прежде такой оживленный и разговорчивый, стал вдруг печален и на участливый вопрос узника «чистосердечно признался мне, что, судя по всем признакам, участь моя должна решиться секретною ссылкою в Сибирь и что по обыкновению стража, отряжаемая к заключенным, должна следовать за ними и вместе с ними жить среди мрака и нищеты».
Начальник охраны Санти в Усть-Вилюйске подпрапорщик Вельский сообщал в 1738 году начальству об ужасных условиях их жизни: «А живем мы – он, Сантий, я и караульные солдаты в самом пустынном краю, а жилья и строения никакого там нет, кроме одной холодной юрты, да и та ветхая, а находимся с ним, Сантием, во всеконечной нужде: печки у нас нет и в зимнее холодное время еле-еле остаемся живы от жестокого холода, хлебов негде испечь, а без печеного хлеба претерпеваем великий голод и кормим мы Сантия, и сами едим болтушку, разводим муку на воде, отчего все солдаты больны и содержать караул некем. А колодник Сантий весьма дряхл и всегда в болезни находится, так что с места не встает и ходить не может». Освободила Санти лишь императрица Елизавета в 1742 году.
Не легче приходилось и охране ссыльных в разных медвежьих углах европейской России. Начальник охраны старицы Елены – бывшей царицы Евдокии – в 1720 году жаловался на тяжелейшие условия жизни зимой в Староладожском монастыре, где негде было укрыться от холода. О майоре гвардии Гурьеве – начальнике охранной команды в Холмогорах (там содержали Брауншвейгскую фамилию) – в 1745 году сообщалось, что он «впал в меланхолию» и не оправился от нее даже тогда, когда к нему приехали жена и дочери. Его преемник секунд-майор Вындомский завалил вышестоящие власти просьбами об отставке, ссылаясь на ипохондрию, меланхолию, подагру, хирагру, почти полное лишение ума и прочие болезни. И его понять можно – ведь он охранял Брауншвейгское семейство 18 лет! Так что не зря симпатичного графу Гордту молодого караульного офицера охватила тревога – ему совсем не хотелось отправляться из Петербурга даже со знатным узником на Соловки, а тем более в Сибирь.
Ссылка на каторжные работы стала широко практиковаться при Петре I. Как уже сказано выше, и раньше преступников приговаривали к тяжелым работам, но их масштабы не шли ни в какое сравнение с тем, что предпринял Петр I. Начало этому грандиозному «эксперименту» по использованию подневольного труда на огромных стройках было положено после Азовского похода 1696 года, когда стали поспешно укреплять взятый у турок Азов, а неподалеку заложили крепость, город и порт Таганрог. Азов быстро превратился в место каторги для стрельцов и других политических и уголовных преступников. При строительстве Петербурга, Кроншлота азовский опыт пригодился. Сибирская каторга в первой четверти XVIII века стала второстепенной, уступая строящемуся Петербургу, но к концу 1720-х годов поток ссыльных в Сибирь возрос и с тех пор никогда не ослабевал.
Сосланные на каторгу различались по степени поражения их в правах. Те, кого отправляли на определенный срок или «до указу» (да еще без телесного наказания), прав своих не теряли и по окончании каторги или ссылки могли вернуться в общество. Совсем иначе обстояло дело с теми, кого отправляли «в вечную работу», «до скончания лет». Они теряли свою фамилию, имя, на лицах им ставили «знаки», их считали заживо похороненными. В указе Петра I 1720 года сказано, что женам тех, кто сослан на каторгу «навечно», разрешалось идти заново замуж или в монастырь, так как супруг такой женщины как бы заживо похоронен («понеже мужья отлучены вечно, подобно якобы умре»).
Отправка каторжных существенно отличалась от высылки опальных в дальние деревни, в тюрьмы, монастыри или в сибирское поселение. Уже в первой половине XVIII века из приговоренных к каторге стали формировать большие группы в особых пересылочных тюрьмах. Естественно, политических преступников смешивали с уголовными – так в России было почти всегда. Собранные из разных мест партии концентрировались на перевалочных пунктах, а потом каторжники, скованные и помеченные на руках особой татуировкой в виде креста, двигались под конвоем к месту назначения. В Вологде формировались партии для Севера, в Петербурге – для Северо-Запада.
Самым крупным местом сбора каторжных в XVIII веке стала Москва. Здесь, в главном тюремном остроге и в Бутырской тюрьме, собирали партии для отправки в Оренбуржье, на Урал и в Сибирь. Отправки из Москвы каторжные ждали месяцами. Затем, когда скапливалось не менее 200 человек, составляли и уточняли списки колодников, назначали конвой, выделяли деньги на содержание каторжных в пути. В партию включали всех без разбора – политических и уголовных преступников, рецидивистов и крестьян, сосланных помещиками по закону 1762 года, убийц и бродяг. Из Москвы партии уходили два раза в год, весной и осенью.
Началом долгой многомесячной дороги становилась знаменитая Владимирка (ныне шоссе Энтузиастов). Владимирка вошла в сознание многих поколений русских людей как дорога в земной ад. С ней связано немало горьких и насмешливых пословиц: «Услан березки считать», «Пошел по широкой, где березы посажены» (в начале XIX века Владимирку расширили и усадили по обочинам березами), «Туда широка дорога, да оттоле узка», «Пошел соболей ловить». Каторжные шли в ножных кандалах, да их еще сковывали попарно, а пары соединялись с другими единым канатом, металлическим прутом или цепью. Процедура эта называлась «замкнуть (заковать, запереть) на прут» или «одеть на канат». Часть пути партии проделывали пешком (примерно по 30 верст в день), часть пути колодников везли на речных судах и на телегах. Партия преступников шла под охраной солдат, окружавших арестантов кольцом. Следом тащился обоз с вещами каторжан и ссыльных, на подводах же, но с охраной, везли ослабевших и больных преступников. Тут же шли и ехали их родственники, которым разрешалось на привалах подходить к своим. По материалам XVIII века неизвестно, чтобы каторжане получали особую одежду с «латкой» – четырехугольным суконным значком, вшитым в шинель на спине, а также, чтобы их брили (полголовы от лба до затылка или от уха до уха). Все это стало нормой лишь в XIX веке.
По прибытии в Тобольск – столицу Сибири – конвой сдавал каторжан местному конвою. Юридически каторжники, как и сосланные на поселение, переходили теперь под начало сибирского губернатора. Его канцелярия занималась их сортировкой и назначала для каждого преступника конкретное место каторги и род занятий. Сибирский губернатор, как и другие воеводы (Иркутск, Тюмень были также фильтрационными центрами), мог сам решать судьбу многих из прибывших каторжан и ссыльных: одних мог оставить в Тобольске при каком-нибудь деле, других – записать в солдаты, третьих (владеющих профессией) – отправить на местные заводы, всегда нуждавшиеся в рабочих руках. Известно, что Демидовы и другие заводчики пользовались, подчас незаконно, трудом присланных в Сибирь каторжан.
В Сибири, как и в Европейской части страны, было несколько наиболее известных мест каторги. Их «популярность» объяснима тем, что местная администрация постоянно требовала каторжников, без труда которых тогдашние сибирские стройки были бы попросту невозможны. Открытие серебряных копей в Нерчинске в 1703 году, при жестокой нехватке серебра в России, привело к высылке именно туда многочисленных каторжных групп, в которые попадали и политические. В Нерчинске каторжников заставляли добывать в рудниках и плавить на заводах серебро. В конце XVIII – начале XIX века Нерчинск, наряду с Иркутском, стал главной каторгой страны, а его название сделалось нарицательным. А. С. Пушкин в своем стихотворении «Царь Никита и сорок его дочерей» писал, что народ, сплетничая о физиологии царевен,