Золотаюшка

— Будем. Отдайте мне мое заявление.

— Возьми. Не забудь — восемнадцать ошибок.

— Это я торопился.

Костя посмотрел, как Митрофанов загасил сигарету о край стола, бросил окурок в проволочную плетеную урну, заметил, что большой палец у начальника перебинтован, и почему-то пожалел его.

Костя Желудев был отчаянным мечтателем, у которого мечты пока что никогда не сбывались. И хотя он переносил это легко и не горевал, все-таки и у него иногда сердце щемило и билось, как он сам для себя это определял, не в ту сторону.

Самой светлой мечтой его было скопить много денег, познакомиться с красавицей, чтоб она была от него без ума, сесть вместе с нею на пароход Москва — Астрахань, конечно в отдельную каюту, и, забыв обо всем на свете, поплыть навстречу лучезарному будущему…

Об этом он думал каждый день, представляя все до мельчайших подробностей, и жмурил глаза от удовольствия.

Особенно здорово все это виделось ему во сне. Перед глазами качался на голубой волне белый двухэтажный пароход, кричали над пристанью чайки, матросы подавали сходни, капитан вежливо приглашал подняться по ковровой дорожке на палубу и вообще чувствовать себя как дома.

Потом, конечно, раздавался торжественный гудок, провожающие махали платочками, оркестр торопился доиграть прощальный вальс, и пароход отчаливал, рассекая грудью знаменитую на весь земной шар реку, ту, которая и широка, и глубока…

Полный — вперед! И плыви! И никакой тебе лопаты!

Но каждый день пароходы уплывали по реке, скрывались в далекой дымке, и каждый день у Кости тоскливо замирало сердце, он никуда не уплывал, а оставался торчать в дымном городе, где жил и работал. Вот и этим летом…

Начальник цеха вернул заявление об отпуске с короткой резолюцией: «Подождать».

Сбереженные новенькие почти триста рублей разошлись по мелочам и потрачены на разную ерунду, да и красивой девушки пока не было. Вернее, их было очень даже много в его городе, просто он еще ни с одной не успел познакомиться.

Костя усмехнулся и зевнул, успокоив себя мыслью, что это не такая уж большая беда. Думать о красивых девушках сегодня очень уж не хотелось. Он устал, придя с работы в свое ставшее давно уже родным и привычным общежитие под громким названием «Интернат молодых рабочих», и, съев в столовке тоже привычные борщ и котлеты, поднялся на верхний этаж, сел на своем любимом месте у окна и смотрел на город.

Касаясь коленками холодных ребер батарей, навалившись грудью на подоконник и положив на него кулаки, а на кулаки — лохматую голову, Костя с легкой грустью в серых прищуренных глазах разглядывал залитый устоявшимся вечерним зноем двор, в котором мужчины за столиком «забивали козла», орала соседская ребятня, а домашние хозяйки открывали артиллерийскую стрельбу, выбивая ковры от пыли.

Идти ему решительно никуда не хотелось и, повздыхав об уплывшем в свой законный сказочный рейс пароходе, он, как всегда, принялся обдумывать свою молодую нехитрую жизнь.

В последнее время ему не давали покоя слегка сумасшедшие мысли о том, кто он, собственно, такой и зачем он вообще живет на планете.

Это его занимало.

Он видел себя, высокого, костистого и лохматого парня, в огромном стечении народа, видел со стороны, как этот парень неуклюже толчется среди людей и все на него укоризненно смотрят, будто хотят спросить: «Это кто такой?»

Он бы, конечно, ответил словами отчима: «Рабочий». Грудь вперед, колесом, пожалуй, была бы не к месту, поскольку их цех запорол план, должник государственный, да, ко всему прочему, и ошибок в его заявлении восемнадцать. Да, пожалуй, до рабочего ему далековато…

Вот начальник цеха обещал определить его в школу мастеров. Костя с радостью пойдет учиться после этих тяжелых четырех лет работы подручным. Он выйдет оттуда сталеваром, примет печь и выведет цех из прорыва…

Тогда будет и отпуск вовремя, да и комнату дадут, и лучшая девушка страны сама бросится на шею, как правильно сказал поэт Маяковский.

Костя размечтался, будто он уже получил комнату и вроде стал ее украшать. Первым делом купил и повесил красивый оранжевый абажур, как у всех в городе. Те столы, громоздкие, с ящиками, которые он видел в магазине, стоили дорого. Для начала, наверное, можно обойтись подоконником, на котором уместятся и книжки, и чайник, и разные рубашки. Конечно, кровать-раскладушку куда-нибудь в уголок, чтоб уютно было.

Костя вздохнул, подумав о бархатном диване с красно-белыми полосами, виденном им у кого-то. На таком диване здорово можно отсыпаться после смены, но на него, если купить, уйдет вся зарплата. Зато всю комнату он увешал бы картинами, чтоб как в музее.

А пока вот пристанища такого нету, а есть общежитие молодых рабочих, которое, хоть и стало родным, но порядком надоело, и не только ему одному.

Многие отсеивались, уходили в семьи, в зятья, или строили индивидуальные дома на Крыловском поселке, далеко в степи, рядом с кладбищем.

Костя им не завидовал. Если уж он женится, то приведет невесту к себе, для самостоятельной жизни, как он говорит. Конечно, он привел бы знакомую девчонку Женю, например, показал бы ей комнату: мол, чего там, живи и радуйся.

Костя помнит ее, веселую, синеглазую, и крепкие кулачки, упершиеся ему в грудь, когда хотел ее обнять.

Он всегда целовал девчонок, когда провожал их домой. Девчонкам это нравилось. К утру губы становились солеными. Но Женя была строга и на все Костины ухаживания только загадочно ухмылялась и говорила: «Вот еще новости». Она работала монтажницей на строящейся кислородной станции, и Костя чувствовал к ней двойное уважение: не позволяла вольностей, как другие, и работала на такой важной стройке, окончания которой ждали доменный, мартеновский, сталепрокатный и другие цехи.

Она сама поцеловала его однажды, когда он провожал ее. Он, рассказывая ей что-то, засмеялся, и за высоким забором ее дома загремела цепью и залаяла собака. Костя снова рассмеялся, но Женя попросила: «Тише», и, когда за забором раздался чей-то грубый бас: «Евгения, это ты? А ну-ка, иди домой!», поцеловала. Поцелуй был долгим, доверчивым и горячим. Костя успел тронуть рукою тугие маленькие груди и сильные, плотные бедра и восхитился: «Вот смелая, я, наверное, на ней женюсь».

Он много раз провожал ее, и его уже знали в доме и отец, и мать, и два Жениных старших брата. У ворот, на которых была прибита вывеска: «Во дворе злая собака», его всегда встречал младший братишка Жени — конопатый и белобрысый Генка, которому он помогал запускать в небо змея. Костя знал, что живут они богато, и все время удивлялся, что работает только одна Женя. Отец на пенсии, два брата, здоровые красивые парни, встречавшие Костю с ухмылкой: «А-а! Работяга пришел!» — нигде не работали.

Отец Жени, прихрамывая и низко приседая к земле, показывал Косте километровые огороды и сад — «парк культуры», как он его называл, на спуске к реке, с тяжелыми желтыми яблоками, присматривался к молодому парню, интересовался работой и советовал: «Иди в сталевары. Пора!»

Однажды Костя провел целый день у них в доме, вернее, работал вместе со всеми. Женя была злой, ни с кем не разговаривала. Косте было приятно бросать в ведра розовые булыжники картофеля, относить полные мешки и корзины в подвал, в котором стояли кадки с солеными огурцами и помидорами, и он думал, что это здорово, когда у населения есть свои продукты. Но тогда же он увидел, что в сарае и погребе не хватало места для яблок, картофеля и капусты, и подумал: «Куда им столько?».

Потом его позвали обедать. Он долго мыл черные руки, обмылок выскальзывал из ладоней, как рыба, и Косте было странно оттого, что у них он жестоко устал, больше, чем у горячей мартеновской печи.

На столе было вдоволь разной еды, крупные куски мяса и много водки.

Женя нервничала. Костя ел и дивился: все было невкусным. Он думал, что его усталость не оттого, что было тяжело, а оттого, что всего было много, что семья Жени вырастила все эти блага не для себя, а на продажу. А потом это подтвердилось, когда сидели у телевизора и отец сказал: «Завтра надо бы пораньше на базар».