Страница 7 из 78
Где-то вдали раздался выстрел. Сразу залаяли собаки. Луна вздрогнула и, будто живая, испуганно нырнула в облако.
Выстрел глухо цокнул, — казалось, топором ударили по высокой сосне.
«Погоня», — догадался Васька, и все втроем бросились бежать друг за другом. Зашуршали в траве, раздвигая ее на две шумящие стены. Травы мокрые, росистые, колюче-холодны. Ступили на берег, спотыкаясь о камни.
Вот и плоты!
Там уже слышали выстрелы и ждали, готовые оттолкнуться от берега.
Саминдалов и Васька встали на гребь, не обращая внимания на ругань Жвакина.
— Доигрались! Все по местам! Отчаливай! — скомандовал трясущийся Жвакин, и плоты поплыли по течению, оставляя вдали берег с черемуховыми кустами, сосновым бором, скалой и шестью юртами, в которых стало человеком меньше.
Григорьев, налегая грудью на гребь, хохотал, посматривая в сторону Жвакина. Васька работал изо всех сил, затягивал песню: «Эй, ухнем!..»
Майра стояла рядом с Саминдаловым, держась за его пиджак. Коля-колесо смотрел в их сторону и кричал Тоне:
— Иди, успокой ее, успокой…
По берегу за плотами далеко-далеко бежали две тени, и там раздавались выстрелы. Стреляли в небо, крича, чтоб остановились. Это отец и брат Майры. Слышались их гортанные мансийские проклятия.
Майра смотрела на них и плакала навзрыд, и опять Саминдалов не понял, как два года назад, отчего она плачет — жалко их, или боится, что догонят ее и вернут обратно.
Она прижималась к нему, пряча голову на груди, а он, опустив гребь, хмуро поглаживал ее по плечу, скрывая где-то в уголках губ довольную усмешку. Вскоре показался Олений камень, и плоты, обогнув его, скрылись.
3. ЛИВЕНЬ
Утихли выстрелы. Вдали — Олений камень. Плоты пошли медленнее по течению. И только утром все собрались около счастливого манси поглядеть на украденную.
Саминдалов гладил Майру по голове, а она смотрела на всех из-под его руки удивленными и чуть испуганными глазами. Узелок лежал у ее ног, и Саминдалов и Майра, казалось, не замечали его.
Первым подошел к ним Васька, потрогал Майру за подбородок и подмигнул ей: мол, не трусь.
— Ну вот, теперь вы и счастливы! Майра, пойдешь за меня замуж? Смотри, какой я парень… — он выпятил грудь и пригладил волосы.
Майра покачала головой, засмеялась и ткнула пальцем в грудь Саминдалова:
— Он муж.
— Да он плохой, зачем он тебе? А у меня денег много! Я тебе шелковое платье куплю… Ох, старик ругаться идет! — Васька кивнул на Жвакина, который подходил к ним, недовольно бормоча что-то.
Васька вспомнил, как Жвакин воровато оглядывался и крестился во время погони, как он «пригинался», вздрагивая от выстрелов, как хохотал Григорьев, посматривая на него, и как Жвакин, бледный, прошептал, когда скрылись за Оленьим камнем:
— Слава богу, никого не убили!..
А сейчас он раскричался, размахивая руками:
— Разбойники вы! Ведь судить за это будут. Украсть живого человека! Мне-то што, а по судам таскать всех будут: как да что?..
— Ну, тебе горевать неотчего. Сами ответим, — отстранил его Васька. — Не кричи, Майру напугаешь.
Майра задумчиво смотрела на подошедших Григорьева, Тоню и Колю, виновато опустив голову и не понимая, почему этот старый человек зол и не радуется, что она наконец-то вместе со Степаном.
Жвакин не унимался:
— Еще не хватало, чтоб на плотах детский сад открыть! У нас работа, серьезное дело. Задание есть, сроки есть… Любая остановка в пути по карману ударит. Этих, — кивнул он своей белой бородкой в сторону Тони и Коли, — подбирали, а плоты ведь к сроку надо привести. За простои деньги никто платить не станет…
Васька остановил старика:
— Ладно, закрывай митинг! Философ! Расшумелся тут… Радоваться надо! Люди перед тобой — не рубли! Семья понимаешь, семья новая получилась… Это штука серьезная, тебе не понять! Никто любовь судить не будет.
Васька чувствовал себя героем, он стоял рядом с Саминдаловым и Майрой и хвастливо курил трубку. Все знали, что трубка эта принадлежит Саминдалову, и знали, что манси дают другому покурить из своей трубки в знак глубокого уважения.
Жвакин отошел в сторону, сплюнув и махнув рукой. Он понял, что никто ему не сочувствует, а значит, кричал он зря, и с грустью позавидовал, когда Саминдалов отдал Ваське Дубину свой новый нож в красивом футляре, за который на базаре в Ивделе можно выручить несколько сотен.
— Отныне ты мой брат и брат Майры. Родится сын — Василием назовем.
Васька от удовольствия покраснел.
Все засмеялись.
Григорьев подошел к Майре и неожиданно присел, будто собираясь схватить ее за ноги. Она, испугавшись, отпрянула, но потом догадалась, что это шутка, взяла кусочек сахара из протянутой руки Герасима и засмеялась. Жвакин разгладил усы и повернулся к Саминдалову, чуть нахмурив брови. Он хмурил их всегда, когда хотел поучать или что-то советовать.
— Ну как ты с ней жить станешь, а, Степан? Ведь кормить и одевать надо… По хозяйству она ничего еще не может — дитё!..
Григорьев, рассматривая нож и футляр, брезгливо поморщился:
— Чего ты их пугаешь, Карпыч! Чего пристал к человеку? Не тебе жить — им! Будут жить по-своему, тебя не спросят…
Саминдалов посмотрел на всех добрыми глазами и пообещал:
— Пока не подрастет, я ее не трону. Со мной жить будет, как дочь моя. Мы на лесозаводе жить будем. Свадьба будет — приходи кто!..
Майра прикрыла улыбку ладошкой при слове «свадьба», и глаза ее засветились счастьем. Она застеснялась как взрослая.
Григорьев раскинул руки и, подхватив Майру под мышки, поднял над головой.
— Эх ты, да она глянь, она ничего — счастливая!
Коля подошел с Тоней, протянул Майре сильную тяжеловатую руку:
— Давай знакомиться… Тебя как зовут?
Раскрасневшаяся Майра молчала. Саминдалов подтолкнул ее вперед. Она громко назвала свое имя: «Майра Кимай!» — и опустила голову. Тоня обняла ее за плечи.
— Ты не бойся, мы тебя в обиду никому не дадим.
Жвакин спохватился, что он все-таки главный здесь на плотах, и, чтобы завоевать всеобщую симпатию, распорядился:
— Ладно, живи! Скажи ей, Степан, по-своему — пусть Антонине кашеварить помогает! — Окончательно подобрев, самодовольно заключил: — Кошка в доме не помешает. Дитё беззащитное она, — и усмехнулся, отходя: — Кот нехристь, умчал ребенка… Совесть-то где у них? Ну и народ! Манся!
Васька похлопал по плечу Саминдалова и Майру, столкнул их щеками:
— Молодцы! Всем носы утерли! А вот мы, мужики уже, а все в холостых ходим. Правда, Герасим?
Григорьев, крутя колечки на бороде, грустно промолчал и отошел в сторону.
Посыпал мелкий дождик. Над берегом нависли намокшие тяжелые кедры, с ветвей, скатываясь с игл, падали в воду, булькая, серебряные литые капли. Было тепло, влажно, умиротворенно, на сердце ложилась светлая грусть, и хотелось вспоминать о хорошем.
Григорьев сел на твердый, как металл, поскрипывающий пень и достал из кармана истертые тетрадные листочки в клеточку — письма, которые хранил уже три года.
В глаза сразу ударило солнцем, медвяным запахом тополей, послышался украинский говор, и он увидел румяные щеки и черные смеющиеся глаза счастливой от любви Ганны. Где-то далеко, там, за тайгой лежит сейчас село Васильевка, у Днепра, а рядом были когда-то Ненасытинские пороги, мимо которых проезжала Екатерина II. На скале осталась чугунная плита с надписью:
«Здесь в неравном бою с печенегами пал Святослав Игоревич…»
Григорьев усмехнулся. Оттуда его забрали и посадили в тюрьму за растрату. Ганна видела, как его уводили, и молчала, удивленная и злая, не поняла: как же так — через неделю после сватовства уводят.
И когда он помахал ей и крикнул: «Жди!» — она отвернулась и заплакала.
И вот это первое и последнее ее письмо через несколько лет, в котором она пишет:
«Герасык! Твий лист я одержала. Смутно мени видтого, що тоби важко.
На сегодняшний день життя мое склалось як у сні. Мій чоловик дуже хороша людына, и я не маю права буть поганой дружиною. Що я хочу порадыть тоби: забудь про всэ що було. Ты не маешь права бути одын… И та, яка звяже з тобою свое життя, назове себе щастливою…»