Страница 10 из 11
Хлоп! – для острастки зарядили дубинкой по спине. Ну и боль, спятить можно.
– Погоди стонать. Сейчас мы тебя этой же палкой да посуху. Перед тем как войти в кабинет, они настучали мне по плечам, чтобы не мог сопротивляться. Руки мои повисли плетьми, мышцы в них спутались.
Однако у меня хватило проворства дёрнуть засов и отворить дверь каморки, где находился умывальник и ждал своего выхода Буян.
Забыл сказать. Я на денёк позаимствовал из отчего дома Буяна, чёрного волкодава, глупого, как курица и свирепого, как смерч.
Без бакенбард успел выскочить, бросив свой всевидящий телефон, а с бакенбардами попал под натиск Буяна, и для него на какие-то мгновения наступил легендарный двухтысячный год. Я не позволил случиться худому, отогнал пса почти сразу.
– Успехов по службе, олень, – пожелал своему коллеге.
Он, сжавшись на полу, неуёмно визжал и сучил ногами.
В благодарность за доблесть Буян получил два свиных копыта. Потом ещё два, так как глотал их целиком, не разгрызая.
Пинками прогнав коллегу, я заперся, сел и подумал: «Остаётся отметиться перед бандитами, но куда мне с ватными руками и сотрясённым мозгом?»
Взял телефон и набрал Николая Николаевича. Хотя часы показывали половину третьего ночи, ответивший мне голос был бодр.
– Не спите, Николай Николаич?
– Да нет! Решил, знаете, прогуляться. Кстати недалеко от вас, мне зайти?
– Нет, гуляйте. Я звоню только по поводу…
– Гильотины? Завтра… вернее, уже сегодня утром будет готова. В восемь часов привезу!
– Николай Николаич! Мне привозить не нужно. Будьте добры, доставьте её господину Зурбагану. Скажите, что от меня. Хорошо?
– Мм…
– Сделайте, как для друга.
На том конце вздохнули.
– Николай Николаевич?
– Что ж, если, как для друга… – вяло ответил он.
Боль задремала, обняла меня тяжёлыми лапами, убрав когти, чуткая к малейшему шороху. Нужно было идти умываться, будить её, зверюгу, и я, чтобы встать со стула, решил сосчитать до десяти.
… девять, десять! Нет. Лучше заново и до двадцати.
… восемнадцать, девятнадцать… в дверь бойко постучали.
– Кто там? – глухо спросил я, и боль выпустила когти.
– Вань! – позвала Ксюха, моё ерусалимское счастье.
Боль, не успев зацепиться, свалилась с меня, настолько резво я бросился загонять в каморку Буяна и открывать дверь.
Ксюха вошла строгая, глазки злые, губы трубочкой.
– Что ты тут без меня устраивал? Почему меня не позвал? Почему я ничего не знала? Кто тебя бил? Где они? Откуда псиной пахнет? – расстреляла она меня вопросами. – Целовать тебя не буду. Иди умойся, свин!
– Ты почему ночами ходишь? – ответил я контратакой. – Тебе уши надрать, пиздушка глупая?
Ксюха, будто я назвал её мадонной, гордо задрала подбородок и указала пальцем в сторону умывальника. Палец нереально сверкал фальшивым перстнем.
Минут десять я плескался в раковине и отпихивал от себя пса. Он поднимался на задние лапы, падал на меня, хохоча гулкой пастью, а мне не хватало сил побороть его. Итого: сдвинутая раковина, разбитое зеркало и колено в челюсть.
Вышел я мокрый до носков и застал Ксюху за её любимым делом. Она наводила порядок на моём столе, раскладывала по стопкам бумаги. Исписанные листы укладывала в одну стопку, начатые или с коротким текстом – в другую, а чистые Ксюха презирала и прятала их с глаз долой.
– Ксюха! – всерьёз рассердился я. – У меня здесь пять материалов! Ты опять их смешала!
– Чего ты кричишь-то? – надулась она. – Я наоборот помогаю. У тебя бардак везде. Пистолеты с ружьями валяются…
– Куда ты дела пистолет и обрез? – спохватился я.
– В холодильник убрала, – пожала она плечами, удивляясь моей недогадливости. – Он всё равно зря занимает место. Один кефир внутри.
Зелёные глаза её косили, и вразнобой торчали уши, левое больше правого. На лбу, подбородке и щеках пестрели давнишние, подростковые шрамы. Нелепая и смешная, Ксюха, казалось, не имела права быть красивой, но как бы не так! Бог-геном специально напортачил с ушами и глазами, чтобы они отводили внимание людей от её опасной красоты.
Золотая, будто освещённая изнутри, кожа. Острые, как сколы камня, линии носа и подбородка. Пикирующие брови. При виде Ксюхи одолевало зло, что она иная, отдельная. Становилось обидно за других женщин, за красоту земную вообще. Прекрасное меркло рядом с Ксюхой и в отдалении от неё.
Потому и покрывали её лицо шрамы. Девчонки и мальчишки били Ксюху, чтобы она не отвлекала их друг от друга, чужеродная бестия. Завидовали.
Я не исключение, тоже боролся с чёрным желанием ударить Ксюху, очеловечить её кровью и синяками. Язык мой не поворачивался говорить ей приятные слова, ела сердце гордость. Как молящийся Богу сознавал своё ничтожество, если произносил хвальбу её красоте. Оставалось понарошку грубить ей, обзываться, и она, умница, понимала, что только так с ней и можно, нарочно задирала и провоцировала. В любви, в той, которая голышом и без стыда, я играл в насилие, брал Ксюху против её воли, и она от души подыгрывала. Насколько хорошо удавался из меня актёр, судить не возьмусь, потому что не всегда помнил, что играю, забывался.
– Знаешь, что я с собой взяла в дорогу? Глянь! – Ксюха победно подняла над головой длинное, как указка, шило.
– Удивляюсь, что ты не пришла с ним в заднице, – пробурчал я.
– Хха! – вскрикнула она и вонзила шило в стопку протоколов.
Провокация…
Зная, что Ксюха сильна и проворна, как Буян, я использовал запрещённый приём, туго намотал её пшеничные волосы себе на кулак. Она протяжно втянула в себя воздух: «Уффф!» – и поддалась, легла грудью на стол. Я не отпустил, задрал ей голову, и она, трагическая актриса, капая слезами на испорченную папку протоколов, поспешила сама засучить ситцевую юбку и приспустить трусики.
Нервная ночь напитала меня грешной силой. Ксюха стонала навзрыд. Она прильнула к столу щекой, яростно кусала губы и косилась своим огромным глазом, в котором сквозь слёзы горел восторг. Я любовался ею сверху, и сердце моё сердито барабанило, будто в дверь, торопило меня зайти за грань, нарушить правила игры.
Я вышел и вошёл ступенькой выше. Ксюха ахнула и покраснела, как от мороза. Мы замерли, оба в страхе перед новым пространством.
Она закрыла глаза и приподняла брови. С таким лицом дегустируют ценное вино или слушают живую скрипку.
– Мерзавец… – шепнула Ксюха.Утром нас разбудил Николай Николаевич. Он передал от Зурбагана спасибо и бутылку португальского абсента.
8. Знакомство
В серой моей казённой биографии Ксюха отметилась цветными карандашами.
Как-то в окошке товарной конторы увидел новую работницу – её. Дочь Венеры Милосской и Чебурашки. Ошеломлённый, поспешил к себе.
Закрыл жалюзи (окна тогда ещё были целы), вымыл руки и торопливо успокоился.
В душе настал наплевательский покой, сердце почерствело, кровь остыла, и я пошёл знакомиться.
– Кх! Добрый день! – сказал я, покашливая в грешную руку. – Хожу, смотрю… кх!.. Недавно устроились?
Она подняла глаза, пронзив воздух длинными, как ёлочные иголки, ресницами.
– Я тоже смотрю, что кто-то ходит и замечать меня не хочет. Сразу видно, важный тип. Плевать, думаю, на него тыщу лет, на поросёнка.
Отпрянув от окошка, я выдал дурным басом:
– Дык, у меня дела! Я ведь… – и представился ей, назвав должность, звание и имя-фамилию.
– Дерьма-то, – нахально зевнула она. – Идите, не стойте. Работайте. Если что, меня Ксюха зовут.
Я вернулся в кабинет и залпом выпил литр воды. Отдышался и пошёл мыть руки.
Ночью снился воробей, у которого вместо крыльев были человеческие уши, и он шустро порхал ими.
Проснулся впопыхах. Сердце стучит, в трусах взведённый спусковой механизм. Воин!
Брился и чистил зубы, как в последний раз. Пришёл к ней с кровавой улыбкой и посечённым вдоль и поперёк лицом.
– Привет! – просунул в окошко шоколадку. – А что с ушами? Одно туда, другое сюда.