Коварный лед

Труди проснулась и оделась с твердым намерением не тратить больше времени на пустяки, чтобы возместить драгоценные часы, потерянные из-за неожиданного вмешательства амстердамской полиции. Сейчас она быстренько позавтракает, в последний раз пошлет в Париж «Арману» срочную телеграмму, доложит Целлеру по телефону о некоторых происшествиях, а затем прикинет, чего еще можно добиться, используя запасные стрелы из своего колчана. Но все обернулось совершенно по-иному. Вежливый полицейский принес ей в номер завтрак и сообщил, что около одиннадцати придет Ван Хаутем и отвезет ее на беседу с прокурором. Желательно, чтобы до прихода комиссара она не покидала номера!

Молодая женщина, чья совесть к тому же была не совсем чиста, не знала, какими сведениями располагает полиция, а поэтому решила, что сопротивляться бессмысленно, и, когда без четверти одиннадцать явился Ван Хаутем и предложил ей отправиться с ним, она не стала резко протестовать против лишения свободы, а весело ответила на его шутливое приветствие. По дороге в прокуратуру они болтали о всяких пустяках, но оба избегали касаться дела, которое занимало их мысли.

Ван Хаутем оставил Труди в неуютной приемной в обществе ворчливого полицейского сержанта, а сам прошел прямо к Вилденбергу, чтобы доложить о некоторых новых подробностях.

Лаборанты, проверившие содержимое пятидесяти коробочек пудры «Робинетт», установили, что общий вес морфия составляет 2435 граммов. Дейкема — от его острого глаза при обыске мало что может укрыться — нашел в маленьком складе за конторой Ивера большую бочку, наполненную солью для ванн, опорожнил ее и вытащил из-под соли спрятанные там два вместительных баллона с винтовыми крышками, наполненные белым кристаллическим порошком. Взяв пробу, Дейкема послал одного из своих помощников в лабораторию, и тогда выяснилось, что найдена еще одна партия морфия, совершенно такого же, как обнаруженный в четвертом номере Фидлеровского пансиона. Когда об этом сообщили комиссару, у него исчезли последние сомнения в законности задержания Ивера. К тому же зубной врач, приглашенный для консультации, считает весьма маловероятным, чтобы Ивер ночью страдал зубной болью. У француза были съемные протезы — нижний и верхний! Однако, как большинство медицинских экспертов, зубной врач тоже оставил себе лазейку, которой не мог не воспользоваться опытный защитник. Разумеется, возможно, что пациент ощущал боль в полости рта не от испорченного зуба. На левой стороне нижней челюсти десна слегка припухла и покраснела, и пациент утверждает, что вчера болело именно в этом месте. Пожав плечами, Ван Хаутем отложил медицинское заключение в сторону. У Ивера хватит ума принять меры предосторожности: он мог нарочно натереть или поцарапать свои беззубые десны, чтобы получилась болезненная ранка.

Вилденберг выслушал эти подробности с большим вниманием.

— А знаете, Ван Хаутем, — заметил он, когда доклад был окончен, — вы просто невероятно удачливы в расследованиях! Возьмем хотя бы этот случай. Вам точно преподнесли его на блюдечке с голубой каемочкой. По случайному стечению обстоятельств в Амстердаме срывается попытка переправить партию бриллиантов, похищенных чрезвычайно ловкими преступниками, и вот — через двадцать четыре часа после того, как вы это обнаружили, — один из непосредственных участников акции, некто Фрюкберг, уже сидит за решеткой. Вдобавок вы накрыли крупную контрабанду морфия, и опять вероятный преступник, как спелое яблоко, падает вам прямо в руки. Уж нет ли тут каким-нибудь фокусов, о которых вы умалчиваете?

Комиссар имел твердую привычку не обсуждать с прокурором подобные шутки. Когда он благополучно завершал трудное дело, его коллеги и начальство частенько приписывали это только удаче, тогда как успех являлся результатом долгих размышлений и кропотливой повседневной работы. Но что поделаешь, не рассказывать же всем об этом: еще подумают, что напрашиваешься на комплименты.

— Вы исходите из того, что бриллианты попали в руки Терборга случайно, — задумчиво сказал он, — а я в этом не совсем уверен. Мне трудно объяснить, но ведь и само это ограбление довольно необычное. Я спрашиваю себя, а не имеет ли эта история совсем иное значение? Может быть, они нарочно привлекают внимание к Амстердаму, чтобы отвлечь нас от других мест, где тем временем начнется перевозка остальных драгоценностей? Сегодня утром я указал Фиделю из французской полиции на эту возможность, и он со мной согласился. — Ван Хаутем помолчал. — Не пора ли пригласить сюда фройляйн Мигль? По сведениям бернской полиции, эта женщина — один из лучших детективов в бюро Людвига Целлера, и я убежден, она рассказала нам далеко не все, что знает. Не отрицаю: именно она навела меня на след морфия, но к делу о бриллиантах морфий не имеет никакого отношения. Ей это прекрасно известно, и, следовательно, перед нами опять отвлекающий маневр. Фройляйн Мигль еще не закончила свои дела здесь, в Амстердаме, иначе не вернулась бы вместе с Фрюкбергом на Реполирсграхт. Разумеется, я принял меры, чтобы ни на минуту не упускать ее из виду, а поэтому сразу после этого разговора хочу как бы предоставить ей свободу передвижения.

— Мы не можем особенно нажимать на нее. Она швейцарка, притом из числа ведущих сотрудников солидного сыскного бюро. Не имея обоснованных подозрений, мы только понапрасну рискуем обжечь себе пальцы. Но посмотрим. Пусть она войдет.

Труди вошла в кабинет со скромным, чинным выражением лица, но острый, проницательный взгляд, каким она смерила Вилденберга, противоречил простоватому виду, который она напустила на себя ради первого знакомства с прокурором. Когда швейцарка почти дословно повторила все, что рассказывала ночью в пансионе Фидлера, Ван Хаутему стало ясно, что она основательно подготовилась к этому разговору. С доброжелательно-чистосердечной миной Труди настойчиво упирала на незаконную торговлю наркотиками, но ни словом не обмолвилась о странном инциденте с бриллиантами.

Вилденберг слушал внимательно и время от времени ободрял Труди дружелюбным кивком. Когда она выговорилась и, в свою очередь улыбнувшись, стала выжидательно его рассматривать, прокурор задумчиво сказал:

— Я дал вам возможность спокойно высказаться, потому что не хотел прерывать нить вашего рассказа. Позвольте задать вам теперь несколько вопросов по тем пунктам, которые мне недостаточно ясны. Видите ли, я считаю вполне понятным, что вы не препятствовали Фрюкбергу проникнуть в четвертый номер. Вы ожидали, что он возьмет свой запас морфия и тогда, накрыв его с поличным, вы сумеете полностью доказать его вину. Но, войдя в номер Терборга, вы не могли не понять, что Фрюкберг нисколько не интересовался спрятанными запасами. Вы видели, как он сунул что-то себе в карман и это что-то не могло быть пятьюдесятью коробочками пудры, верно? Мне совершенно ясно, что вам захотелось узнать, что же он уносил. И я бы не удивился, если б вы с оружием в руках бросились в подвал, задержали Фрюкберга, препроводили его обратно в бельэтаж и затем подняли тревогу, разбудив других обитателей дома. Таким образом вы бы немедленно получили помощь, смогли обыскать преступника и установить, что именно он положил себе в карман. Тогда бы вы узнали, что он искал в пансионе, для вас вызвали бы полицию и… что очень важно — раненому Терборгу немедля оказали бы медицинскую помощь. Вместо всего этого вы пошли в свой довольно-таки отдаленный номер надеть пальто и, только увидев, что Фрюкберг уже в проходе между садами, начали его преследовать. Вместо того чтобы воспользоваться благоприятными шансами, какие обеспечивает внезапность, и тотчас задержать Фрюкберга, вы позволили ему скрыться, со всеми вытекающими отсюда неблагоприятными последствиями. Ведь вы ничего не выиграли. Я внимательно наблюдал за вами, выслушал вас и просто диву даюсь, как вы, с вашим опытом и умом, могли допустить столь непростительную для грамотного детектива и — не обижайтесь на мои слова — грубую ошибку. Как это произошло?

Ван Хаутем не спускал глаз с Труди, стараясь уловить все тонкости ее реакции. Он знал Вилденберга и понял, что, упрекая молодую женщину в непрофессионализме, тот пытается поколебать ее безмятежную самоуверенность. Большинство детективов считают, что никогда не ошибаются, и очень болезненно воспринимают критику в свой адрес. Казалось, швейцарка вот-вот начнет защищаться. При словах «грубая ошибка» голубые глаза сверкнули и губы сжались. Но она овладела собой и виновато кивнула.