Сладострастный монах

Я поклялся ни с кем не проронить о том ни слова.

— Присядем здесь, — сказала она, отказавшись пойти со мной в беседку. — А теперь я скажу тебе о том, что знаю сама. Ты рассчитывал кое-чему научить меня, но скоро тебе станет ясно, что я знаю гораздо больше твоего. Не подумай, однако, что мне не пришлись по нраву твои слова. Любой девушке лестно чувствовать, что она желанна юноше.

— Но ты же весь год была в монастыре! — вскричал я. — Не хочешь ли ты сказать, что всему тебя научили монашки?

— Я получила там немалую науку, — призналась Сюзон.

— Так не томи, сказывай скорее, — нетерпеливо подгонял я ее.

— Однажды ночью, — начала Сюзон свой рассказ, — я пробудилась от глубокого сна, потому что ко мне в кровать забралась какая-то голая женщина. Я в испуге начала кричать, но она приложила ладонь к моему рту и произнесла: «Успокойся, милая Сюзон, я не причиню тебе вреда. Не узнаешь сестру Монику?» А она была моя лучшая подруга и лишь незадолго до того надела монашескую вуаль. «Матерь Божья, — прошептала я, — почему ты здесь среди ночи?» «Потому что ты мне нравишься», — ответила она, любовно прижимая меня к себе. «А почему ты голая?» — спросила я. «Сегодня так жарко, что захотелось все с себя скинуть. И к тому же такая гроза. Разве не слышишь? Я каменею от страха при каждом раскате грома. Обними меня, дорогая моя, и давай укроемся с головой, чтобы не видеть ужасных молний. Вот славно. Ты не представляешь себе, Сюзон, как я боюсь».

Поскольку меня не пугали гром и молнии, я, как могла, утешала Монику, которая между тем втолкнула язычок ко мне в рот и терлась бедрами о мои бедра. Еще она нежно водила рукой по моим ягодицам. Спустя некоторое время я почувствовала, что она дико задрожала, и в это мгновение ноги мои увлажнились какой-то липковатой жидкостью. Моника вздыхала и постанывала, что я приписала страху перед бурей. Дабы успокоить ее, я ласкала ее все сильней, и когда ее судороги утихли, я призналась ей, что устала и хочу спать.

«И ты оставишь меня умирать от страха! — прошептала она мне на ухо. — Если ты меня покинешь, то не найдешь завтра в живых. Дай руку».

Я уступила ее просьбе, и тогда она подвела мою руку к тому самому отверстию, о котором ты говорил. Затем она потребовала, чтобы я пальцем пощекотала такую маленькую пуговку, что скрывалась неглубоко внутри. Из любви к Монике я подчинилась и этому. Прошло сколько-то времени. Я ждала, что она прикажет мне остановиться, но Моника молчала. Она лишь сводила и разводила бедра и часто дышала. Временами она словно мычала и извивалась всем телом. Первый раз я решила, что сделала ей больно, и потому прекратила свои действия.

«Ах, Сюзон, — пробормотала Моника в томлении, — продолжай, продолжай, умоляю». В ее голосе слышалась такая настоятельность, что я вернулась к исполнению своей курьезной обязанности. «Ох, ох, — всхлипывала Моника, дрожа всем телом и крепче прижимаясь ко мне, — быстрее, быстрее! Свершилось. Я умираю!» В это мгновение она словно одеревенела, и я опять почувствовала, как на мои бедра пролилась эта липкая жидкость. Испустив вздох, она обмякла и осталась неподвижной. Ты не представляешь себе, Сатурнен, до чего я озадачилась тем, что она заставила меня проделать.

— А ты сама испытала какие-либо чувства? — спросил я Сюзон.

— Больше, чем ты можешь себе вообразить, — отвечала она. — Я же поняла, что доставила ей невероятное наслаждение, хотя и не знала, в чем причина этого, и что если она поступит со мною так же, как поступила с ней я, то и мне выпадут те же восторги. Однако я не посмела прямо попросить ее услужить мне, несмотря на то, что сгорала от желания. Вместо этого я возложила ладонь на холмик Моники, и уже от этого испытала наслаждение. Затем я схватила ее руки и начала подталкивать их к разным частям моего тела, но не к тому месту, куда хотелось более всего. Моника прекрасно знала чего я добиваюсь, но она лукаво отказывалась выполнить то, чего я так страстно желала.

Наконец, сжалившись надо мною, она поцеловала меня и произнесла: «Я, должно быть, догадалась, дорогая». С этими словами она возлегла на меня и бесстыдно прижалась к моему телу. После того, как я подчинилась ее приказанию пошире развести бедра, она ввела перст в мое влагалище, и постепенно я начала испытывать тот же экстаз, какой, должно быть, чуть раньше испытала она. Блаженство возрастало с каждым новым движением ее перста. Затем она велела мне напрячь ягодицы и совершать толчки согласно движениям ее пальца. Я была на седьмом небе от счастья. Поверишь ли, Сатурнен, мне казалось, что я умираю. Когда все осталось позади и мы лежали почти бездыханные, причем она по-прежнему поверх меня, я почувствовала, что из меня сочится та же липковатая жидкость. Я думала, это кровь, но мне было все равно, ибо я находилась на верху блаженства и с нетерпением ждала, когда мы начнем следующий круг наслаждений. Однако Моника сказала, что она очень утомилась. Выждав еще немного и потеряв всякое терпение, я раздвинула ей ноги и стала тереться своей пуговкой об ее, испытав вскоре еще одну волну сладостных судорог.

«Ну что, — спросила у меня Моника, — теперь ты не жалеешь о том, что я оказалась у тебя в постели? Не сердишься, что разбудила тебя?» Я сказала в ответ, что нахожусь-де в долгу перед нею за то, что она открыла мне путь к истинному наслаждению, а она возразила в том смысле, что я вовсе не ее должница, ибо сполна заплатила за то, что она дала мне.

«Скажи, милая Сюзон, да смотри, не криви душой — ты раньше знала что-либо из того, чем мы сейчас занимались?» — спросила Моника. Я отвечала, что нет. «И ты прежде никогда не совала пальчик в свою п…ку?» — допытывалась она. Я призналась, что не понимаю смысла этого слова — «п…ка». «П…да — это то, где мы щекотали друг дружку, — объяснила Моника. — Разве не слыхала? Вижу, что в твоем возрасте я знала гораздо больше». «Я и не догадывалась, что на свете существуют такие наслаждения, — призналась я. — Знаешь, каков отец Жером, наш духовник. Не кто иной, как он, вечно предостерегает меня. Я дрожу, как осиновый лист, когда иду к нему исповедоваться. Всегда-то он хочет знать, не совершала ли я чего-либо нехорошего с подругами, и в наиболее резких выражениях воспрещает мне проделывать то же с самой собою. А я-то, вот глупая, верила ему. Теперь вижу, до чего я была глупа». Моника пожелала узнать, как он описывал те непристойные действия, на которые налагал запрет. «Не прикасаться перстом сама знаешь к чему, — пояснила я, — не стоять голой перед зеркалом. И еще много чего наподобие этого». Моника заявила, что он — не более чем старый развратник. «Погоди, послушай-ка, что бывает в исповедальной дальше, — сказала я ей. — Прежде я принимала его поступки за проявления дружеского участия, но теперь, после того, что узнала от тебя, я вижу все в новом свете». Моника вся обратилась в слух. «Он велит мне придвинуться ближе, чтобы лучше расслышать исповедь, — продолжала я, — и тогда он целует меня в уста. После он заглядывает мне за корсаж и, пока я говорю, шарит ладонью под лифом, щекоча пальцем сосок. Затем он вытаскивает одну грудь и начинает мять ее и при этом так возбуждается, что я не могу разобрать ни единого слова из того, что он мне говорит. Помнится, однажды он мне всю грудь запачкал какой-то теплой густой жидкостью. Я утерлась носовым платком, который после пришлось выбросить. Отец Жером сказал, что сие — пот с его ладоней. Ну, что на это скажешь, Моника?»

«Я тоже прошла с ним через это, — ответила Моника. — Старый козлина. Вот почему я теперь не хожу к нему исповедоваться. Могу рассказать тебе про него еще кое-что, но ты должна дать мне обещание никому о том не сказывать. Если дашь волю язычку, я пропала».

Сатурнен, я знаю, что нарушаю обещание, данное Монике, но я расскажу тебе то, что поведала мне она, ежели ты дашь торжественную клятву хранить молчание.

Без колебаний я перекрестил сердце — до того не терпелось услышать окончание истории, начало которой оказалось столь увлекательным.

То, что следует ниже, — это повесть сестры Моники, в изложении моей сестры Сюзон.