Страница 24 из 97
Мы продолжали молча идти к дому. Мое возбуждение стало таким напряженным, видение грядущего события уносило мою душу в столь сильном порыве радости, биение моих артерий было столь бурно, что я подумал: «Не бред ли это? Я не испытывал подобного чувства в первую брачную ночь, когда переступил этот порог…» Несколько раз меня охватывал дикий порыв, как бы мгновенный припадок безумия, который я сдерживал каким-то чудом: столь сильна была во мне физическая потребность обладать этой женщиной. Должно быть, и ее возбуждение стало нестерпимым, потому что она остановилась и простонала:
— Ох, Боже мой. Боже мой! Это уж слишком.
Задыхаясь, подавленная этими переживаниями, она схватила мою руку и приложила ее к сердцу.
— Слушай!
Но сквозь ткань платья я ощутил не столько биение ее сердца, сколько гибкую форму ее груди; и мои пальцы инстинктивно согнулись, чтобы сжать эти знакомые маленькие груди. Я увидел, как в глазах Джулианы гас зрачок под опускавшимися веками. Боясь, что она лишится чувств, я поддержал ее, потом увлек, почти донес ее до кипарисов, до скамьи, на которую мы опустились оба в изнеможении.
Перед нами, словно в видении сна, стоял дом.
— Ах, Туллио, — сказала она, склонив голову на мое плечо, — какой ужас! Не кажется ли и тебе, что мы можем умереть?
И серьезным, доносившимся из неведомых глубин ее существа голосом она добавила:
— Хочешь, умрем?
Странный трепет, охвативший меня, свидетельствовал о том, что в этих словах было какое-то особенное чувство, — быть может, то самое чувство, которое преобразило лицо Джулианы под ивой, после страстного поцелуя, после безмолвного решения. Но и на этот раз я не мог понять его. Понял лишь то, что мы оба теперь во власти какого-то бреда и дышим атмосферой сна…
Как в видении сна, стоял перед нами дом. На незатейливом фасаде, на всех карнизах, вдоль желобов, на архитравах, под подоконниками, под плитами балконов, между консолями, между кронштейнами — повсюду свили гнезда ласточки. Эти бесчисленные гнезда из глины, старые и новые, скученные, как ячейки улья, оставляли мало свободных промежутков. Между гнездами, на перекладинах жалюзи и на железных перилах, как известковые брызги, белел птичий помет. Дом, хотя запертый и необитаемый, жил. Жил беспокойной, веселой и нежной жизнью. Верные ласточки беспрерывно окутывали его своим полетом, своими криками, переливами крыльев, всей своей грацией и всей своей нежностью. В то время как в воздухе одна за другой проносились стаи с быстротой стрел, перекликаясь, уносясь вдаль и мгновенно слетаясь, задевая деревья, поднимаясь к солнцу, поблескивая своими белыми пятнами, неутомимые, — внутри и вокруг гнезд кипела другая работа. Некоторые из ласточек, выводящих птенцов, на несколько минут свешивались над отверстиями гнезд; другие, стараясь удержаться, хлопали блестящими крыльями; третьи входили в гнездо наполовину, высовывая наружу маленький раздвоенный хвостик, порывисто трепетавший, черный с белым на фоне желтоватого гнезда; многие наполовину высовывались из гнезд, показывая часть лоснящейся грудки и бурую шейку; иные, доселе невидимые, взлетали с пронзительным криком в воздух и куда-то уносились. И вся эта веселая и шумная возня вокруг запертого дома, вся эта оживленность в гнездах вокруг нашего старого гнездапредставляла такое чарующее зрелище, полную такого обаяния картину, что мы на несколько минут, словно в перерыве нашей лихорадки, замерли в созерцании.
Я встал и, прерывая очарование, сказал:
— Вот ключ. Чего мы ждем?
— Ах, Туллио, подождем еще немного! — в ужасе взмолилась она.
— Я иду открывать.
И я направился к двери, поднялся по трем ступенькам, словно по ступеням алтаря; в то время как я собирался повернуть ключ с трепетом богомольца, открывающего раку, я почувствовал за собой Джулиану, которая следовала за мной робко, легко, словно тень. Я вздрогнул:
— Это ты?
— Да, я, — ласково прошептала она, касаясь моего уха своим дыханием. И, стоя за моими плечами, обвила мне шею руками так, что нежные кисти ее рук скрестились под моим подбородком.
Это робкое движение, этот смех, задрожавший в ее шепоте, выдавая ее детскую радость по поводу того, что она приятно изумила меня, эта манера обнимать меня, вся эта подвижная грация напомнили мне прежнюю Джулиану, молодую и нежную подругу счастливых лет, восхитительное создание с длинной косой, со свежим смехом, напоминающую своим видом девочку. Дыхание былого счастья охватило меня на пороге полного воспоминаний дома.
— Открыть? — спросил я, держа еще руку на ключе, чтобы повернуть его.
— Открой, — ответила она, не оставляя меня, продолжая обвевать мою шею дыханием.
Ключ заскрипел в скважине замка. Она еще сильнее сжала меня руками, прильнула ко мне, передавая мне свою дрожь. Ласточки щебетали над нашими головами; и этот легкий шум, казалось, доносился из глубокого безмолвия.
— Войди, — прошептала она, не отпуская меня. — Войди, войди.
Этот голос, срывающийся с ее уст, столь близких, но неуловимых, голое реальный и в то же время таинственный, обдающий жаром мое ухо и вместе с тем идущий как бы из глубины души, голос женственный, как никакой другой, — я еще слышу его, всегда буду слышать его:
— Войди, войди.
Я толкнул дверь. Мы тихо переступили порог, словно слитые воедино.
Сени освещались сверху круглым окном. Над головой, щебеча, пронеслась ласточка. В изумлении мы подняли глаза. Между гротесками свода висело гнездо. В окне не было одного стекла. Ласточка со щебетом вылетела в разбитое окно.
— Теперь я — твоя, твоя, твоя! — шептала Джулиана, не отрываясь от моей шеи и порывистым движением перегибаясь ко мне на грудь, чтобы встретить мои уста.
Мы замерли в долгом поцелуе. Опьяненный, я сказал:
— Иди же. Пойдем наверх. Хочешь, понесу тебя!
Хоть и опьяненный, я чувствовал в своих мускулах силу одним духом внести ее на лестницу.
— Нет, — ответила она. — Могу и сама подняться.
Но, слушая и видя ее, трудно было представить себе, чтобы она могла это сделать.
Я обнял ее, как раньше в аллее; и подталкивал ее со ступеньки на ступеньку, чтобы ей помочь. В доме, казалось, стоял тот глухой и отдаленный гул, который сохраняют в себе некоторые глубокие раковины. Создавалось впечатление, что никакие внешние звуки не доходили туда.
Когда мы очутились на площадке, я не открыл двери, что была напротив, но повернул направо в темный коридор, молча ведя за руку Джулиану. Она дышала так тяжело, что я страдал за нее; она заражала меня своим беспокойством.
— Куда мы идем? — спросила она.
— В нашу комнату, — ответил я.
Сквозь мрак через закрытые створки жалюзи пробивался свет; гул здесь был глуше. Мне хотелось поскорее раскрыть жалюзи, но я не мог оставить Джулиану; мне казалось, что я не в силах оторваться от нее, не в силах даже на миг разорвать сплетение наших рук, как будто через кожу магнетическим током сомкнулись живые концы наших нервов. Мы продвигались вместе, словно слепые. В темноте нам преградило путь какое-то препятствие. Это была кровать, широкое ложе нашего брачного союза и наших любовных восторгов.
Куда разнесся оглушительный крик?..
Было два часа пополудни. Около трех часов прошло уже со времени нашего приезда в Виллалиллу.
Я оставил на несколько минут Джулиану одну и пошел позвать Калисто. Старик принес корзинку с завтраком; и уже не с удивлением, а с каким-то не лишенным лукавства добродушием второй раз выразил готовность удалиться.
Теперь мы с Джулианой сидели за столом, как двое любовников, друг против друга, улыбаясь. Стол был уставлен холодной дичью, засахаренными фруктами, бисквитами, апельсинами; тут же стояла бутылка «шабли». Комната, свод которой был украшен в стиле барокко, со светлыми стенами, с пасторальной живописью над дверями, была как бы пропитана какой-то старинной жизнерадостностью, казалась обителью давно минувших веков. Через открытый балкон лился очень нежный свет, так как все небо было испещрено длинными, молочного цвета полосами. В бледном прямоугольнике высился старый почтенный кипарис с кустом роз у подножия и с соловьиным гнездом на верхушке. Далее, через изогнутые прутья перил, виднелся восхитительный светло-лиловый лес — весенняя слава Виллалиллы. Тройной аромат, весенняя душа Виллалиллы, струился в тиши медленными, ровными волнами.