Страница 88 из 101
Наконец она устала, растянулась на постели и предоставила всей этой снежной массе медленно опускаться вниз. Она полузакрыла глаза, чтобы зрелище казалось ей более приятным. По мере того как ею овладевало сонное состояние, она чувствовала, будто погружается в подушку, которую покрывали перышки. Проникавший в комнату свет был одним из тех бледных полуденных сияний марта, когда солнце смеется, скромно угасая, как исчезает Аврора в белеющем небе.
Камилла застала сестру еще спящей, возле нее лежало зеркало, а волосы были покрыты белым пушком.
— Ох, Господи Боже! Ох, Господи Боже! — бормотала она сквозь зубы, всплескивая руками и смотря на Орсолу с горьким сожалением.
Набожная Камилла пришла из церкви, где слушала литании Благовещения и проповедь о пророчестве архангела рабе Божией. Ecce ancilla Domini… Звучное красноречие проповедника опьянило ее, в ушах еще раздавались слова пророчества.
В этот момент проснулась Орсола, она сладко зевнула и начала потягиваться.
— А, это ты, Камилла, — сказала она, немного смущенная ее присутствием.
— Да, это я, это я! Ты погибнешь, несчастная, погибнешь, — прервала ее набожная сестра, указывая пальцем на зеркало. — У тебя в руках было орудие дьявола…
Она разразилась упреками, стала осыпать ее бранью, все возвышая голос, горячо предостерегала ее, размахивала руками, угрожала вечной карой, рисуя картину мучений грешников.
Memento! Memento!
Но Орсола ничего не слышала, ошеломленная этим потоком возгласов.
Вдруг на углу площади затрещал барабанный бой, и послышалась военная музыка.
Комната была узкая и низенькая, бревна потолка почернели от копоти, воздух был пропитан запахом лука, помоев и угольного чада. По стенам была развешена поблекшая медная посуда, на полочке стояли блюда, на которых были нарисованы цветочки, птички и смеющиеся головки, на столиках стояли старые медные лампы, пустые бутылки и были разбросаны листья увядших овощей, на весь этот хлам смотрел со стены образ святого покровителя Винченцо с книгой в руке и красноватым кругом вокруг головы.
Орсола часто простаивала в этой комнате среди паров кипящей воды, в которой варились овощи, и, высунув голову из маленького оконца, прислушивалась к мотивам фривольной песенки и сопровождающим ее взрывам смеха. В летние вечера песни и смех слышались чаще, к ним присоединялись звуки гитар и топот танцующих. Все эти отголоски жизни рабочего квартала доходили порой до верхних этажей и заставляли дрожать от ужаса бедных невест Иисуса, смиренно склонившихся над глиняными сковородками с отшельнической пищей, состоящей из овощей и зелени. Но теперь, когда Орсола услышала однажды эти веселые голоса, в ее душу закрался соблазн выглянуть наружу.
Камиллы не было дома, было пятое воскресенье после недели Лазаря. Дождливые дни сменились приятной, теплой погодой, приближался апрель. Вдыхая этот воздух, девушка еще сильнее ощущала прелесть своего выздоровления. Естественно, что она, разгуливая по комнатам, не удержалась и выглянула в окно, и тотчас ее охватило то нездоровое обаяние сладострастных сцен, которые смущают даже стыдливые души.
Орсола придвинула стул к окну и взобралась на подоконник, но, прежде чем бросить взгляд на улицу, она почувствовала приступ страха, несколько минут стояла она на стуле, боязливо озираясь вокруг, точно боясь, не подсматривает ли кто-нибудь, что она делает.
Все вокруг было спокойно, лишь со звоном падала с потолка в таз капля за каплей. А голоса снизу поднимались и манили ее.
Девушка успокоилась и выглянула. В переулке, словно закваска, бродила питаемая дождем гниль, черная грязь покрывала мостовую, и в этой грязи валялись остатки фруктов, отбросы, тряпки, старая сгнившая обувь, обрывки шляпы и прочий хлам, который выбрасывала на улицу беднота. Среди этой клоаки, в которой солнце зарождало насекомых и паразитов, казалось, задыхался прислонившийся к казарме ряд миниатюрных домиков. Но из всех окон, из всех световых отверстий выглядывали уже не умещавшиеся в вазах цветы гвоздики, а большие красные пионы пышно распускались, поворачивая свои головки к солнцу. Среди этих цветов виднелись увядшие накрашенные лица проституток, которые пели непристойные песенки, прерывая их своим гортанным смехом, а на мостовой, под решетками казармы, другие женщины льнули к солдатам, разговаривая с ними высокими голосами и соблазняя их. И солдаты, чувствуя, как в их крови расцветает весенний яд Венеры, протягивали сквозь прутья руки, чтоб ущипнуть чье-нибудь тело, и пожирали пламенными взорами этих женщин, уже в течение многих лет удовлетворявших похоть этого пьяного сброда развращенных босяков.
Орсолу поразила картина этого порока, зашевелившегося под лучами солнца. Она не отвернулась и продолжала смотреть. Но, когда она подняла глаза, то увидела в световом окошке на крыше казармы какого-то белокурого парня, который смотрел на нее и улыбался. Она быстро соскочила со стула, бледнее, чем тогда, когда ей показалось, будто она слышит голос Камиллы, побежала в свою комнату, бросилась на постель, затаив со страха дыхание, как будто кто-то гнался за ней и грозил ей.
С этого дня в течение всех часов, всех моментов, когда Камиллы не было дома, дьявольский соблазн приковывал ее к этому зрелищу. Сначала она боролась, но видя, что все ее усилия напрасны, сдалась. Она направлялась в эту комнату с осторожностью и опаской, как будто шла на любовное свидание, и оставалась там долгое время, скрываясь за полузакрытыми жалюзями и предоставляя растлевающим сценам публичного дома волновать ее кровь и развращать ее воображение.
Ничто не ускользало от ее напряженных взоров, она старалась даже проникнуть ими внутрь здания, разглядеть что-нибудь за цветами гвоздики, которые закрывали окна. Солнце томительно жгло, рои насекомых кружились в воздухе. Стоило на углу показаться какому-нибудь мужчине, как навстречу ему со всех окон неслись соблазны, а более навязчивые женщины, с открытой грудью, выходили из домиков и прямо предлагали себя. И мужчина быстро исчезал со своей избранницей в какой-нибудь темной двери. Отвергнутые осыпали их бранью, насмехались над скрывшейся парой и возвращались в свою засаду за цветами гвоздики.
Под влиянием всего этого в девушке пробуждались нечистые желания. Скрытая доселе потребность любви теперь овладела всем ее существом, причиняла ей мучение и непрерывную жестокую пытку, от которой она не могла защитить себя.
На нее нахлынула горячая волна здоровья, волновавшая ее кровь, заставлявшая учащенно биться ее сердце, влагавшая песни в уста. Самое легкое дуновение ветерка, едва заметная дрожь нагретого солнцем воздуха, песенка нищего, благоухание цветка — этого было достаточно, чтобы вызвать в ней неопределенное смущение, сопровождаемое какой-то истомой, похожей на ту, которую она испытывала от прикосновения к нежной бархатной кожице зрелого плода. Она чувствовала себя разбитой и ввергнутой в неведомую пропасть очарования. Волнение крови, питаемое воздержанием, необычное изобилие соков, непрерывное нервное напряжение — держали ее в особом, странном состоянии, подобном первой стадии опьянения. Вся прошлая жизнь как будто куда-то провалилась, замерла в глубине памяти и не подымалась более. И в любой момент, в любом месте что-нибудь обостряло ее желания: изображения святых на стенах, мадонны, маленькие восковые фигурки — все окружающее представлялось ей в извращенном виде. От всех этих предметов как бы веяло страстью, обдававшей пламенным дыханием все существо девушки.
— Вот сейчас я спущусь вниз… на улицу… — шептала она про себя, будучи не в силах владеть собой.
Она хваталась за ручку двери, но руки ее начинали дрожать, скрип задвижки, трущейся о кольцо, пугал ее. Она возвращалась назад и вся посиневшая, обессиленная бросалась на постель.
В Вербное воскресенье она в первый раз после стольких месяцев должна была выйти из дому, так как Камилла хотела свести ее в церковь, воздать благодарность Господу за исцеление. Когда начали звонить колокола, Орсола выглянула в окно. Пасхальная улыбка апрельского солнца озаряла всю улицу. Все жители вышли из домов, держа в руках оливковые ветви — эмблемы мира.