Страница 67 из 101
Двое отшельников проводили теперь целые дни в мире фантазии, дышали ее горячей атмосферой, упивались самозабвением. Им казалось, что они преобразились, достигли своей высшей сущности, казалось, что они сами уподобляются персонажам драмы и на крыльях своей любви возносятся на головокружительные высоты. Не разливалось ли в крови их ядовитое зелье? Не обуревала ли их беспредельная страсть? Не чувствовали ли они себя порой скованными своей телесной оболочкой, не испытывали ли среди наслаждений ощущения агонии и ужаса перед надвигающейся смертью? Джорджио подобно Тристану проник в тайный смысл мелодии пастушьей свирели, говорившей ему языком его душевной скорби — залога его трагического жребия. Он постиг как никто тайный символ напитка, измерил глубину внутренней драмы сумрачного героя и сжигавшего его душевного пламени. Он прочувствовал, как никто, отчаянный крик жертвы:
«Этот ужасный напиток обрекает меня на мучения, я сам источник своего мучения».
Джорджио принялся тогда лелеять в душе своей коварный замысел относительно своей возлюбленной. Он задумал привести ее к решению покончить с жизнью, склонить ее к таинственному концу среди прозрачных волн Адриатики. Великие слова любви, окружавшие ореолом света преображенную Изольду, произвели магическое действие на Ипполиту. Она ежеминутно повторяла их и про себя и вслух, видимо, упиваясь их звуками.
— Ты бы хотела умереть смертью Изольды? — спросил ее однажды Джорджио, улыбаясь.
— Хотела бы, — отвечала она. — Но ведь на земле так не умирают.
— А если бы я умер? — продолжал он, по-прежнему улыбаясь. — Если бы ты увидала меня мертвым не во сне, а наяву?
— Думаю, что я бы не вынесла этого и также умерла бы.
— А если бы я предложил тебе умереть вместе одной и той же смертью?
Опустив глаза, она несколько секунд промолчала, потом, вскинув на искусителя взгляд, полный нежности, сказала:
— Зачем умирать, когда мы оба любим друг друга, когда никто и ничто не мешает нам жить?
— Ты любишь жизнь! — со скрытой горечью прошептал он.
— Да, — горячо подтвердила она, — люблю жизнь, потому что люблю тебя.
— А если бы я умер? — повторил он теперь уже серьезно, чувствуя инстинктивное раздражение против этого соблазнительного, порочного создания, упивавшегося малейшим дуновением ветерка.
— Ты не умрешь, — заявила она убежденно. — Ты молод. Зачем тебе умирать?
От ее голоса, позы, от всего существа ее веяло негой. В ней чувствовалось спокойствие и уравновешенность, свойственные человеку лишь в те недолгие годы, когда его внутренняя жизнь находится в полной гармонии с окружающей обстановкой. В иные дни она как будто расцветала, как теперь среди ароматного морского воздуха, среди свежести летнего вечера, подобно тем чудным вечерним цветам, что открывают свои чашечки лишь с закатом солнца.
После долгой паузы, наполненной лишь шумом прибоя, похожим на шелест сухих листьев, Джорджио спросил:
— Веришь ты в судьбу?
— Да, верю.
Ипполита отвечала в шутливом тоне, не расположенная к печальной вдумчивости, звучавшей в словах Джорджио. Это оскорбило его, и он с горечью произнес:
— А ты знаешь, какой сегодня день?
Удивленная и встревоженная она спросила:
— Какой?
Он колебался. До сих пор он не решался напомнить легкомысленному созданию о годовщине смерти Деметрио: все более и более нараставшее раздражение не позволяло ему вызвать этот чистый образ в неподобающей обстановке. Ему казалось, что он профанировал бы свое святое чувство, посвятив в него Ипполиту — женщину, созданную для наслаждений, Цветок Зла, своего Врага. Он промолчал и внезапно принужденно засмеялся:
— Смотри! — воскликнул он. — В Ортоне праздник.
И он указал на зеленоватую даль моря, где появлялись огоньки.
— Какой ты странный сегодня! — сказала она.
Потом, вглядываясь в его лицо с особым выражением, всегда принимаемым ею в тех случаях, когда она желала смягчить и успокоить его, она добавила:
— Пойди сюда, сядь со мной…
Он стоял в дверях одной из комнат, выходивших на балкон. Она сидела на перилах в ленивой позе, и вся ее фигура в легком белом платье рельефно выступала на фоне моря, местами сверкающего отблесками заката, темная головка вырисовывалась среди янтарно-прозрачного воздуха. Она как будто возродилась, как будто вырвалась из тюрьмы, пропитанной тяжелыми, ядовитыми испарениями. Джорджио казалось, что подобно тому, как испаряется аромат из открытого флакона духов, так испарялась ее духовная сущность, ее фантастические грезы и видения идеального мира, навеянные музыкой, оставляя за собой лишь чувственную природу женщины.
Джорджио думал: «И в данном случае, как всегда, она лишь повиновалась внушениям моей фантазии. Духовная жизнь чужда ей. Лишь только кончается мое воздействие, она неизменно возвращается к своей сущности, превращается в самку — орудие грубой чувственности. Ничто не изменяет ее, ничто не облагораживает. В ней течет плебейская кровь, и кто знает, какие задатки она унаследовала вместе с ней! Но я убежден, что никогда не освобожусь от своей страсти к ней, никогда не буду в силах победить желаний, зажигаемых ею. Я не могу жить ни с ней, ни без нее. Я чувствую, что моя смерть неизбежна, но могу ли я предоставить ее новому возлюбленному…» Никогда еще не испытывал он такой ненависти к этому непосредственному созданию. Он сам удивлялся хладнокровию своего анализа над ней. Он как будто мстил ей за измену, за обман, преступающий все границы коварства. Он испытывал зависть утопающего, когда тот в момент своего погружения на дно замечает товарища, готового спастись и остаться в живых. Для него самого эта годовщина являлась новым подтверждением необходимости покончить с собой. Для него этот день был днем Крещения Смертью. Он чувствовал, что перестает принадлежать себе, что всецело подпадает под влияние неотвязной идеи, которая с минуты на минуту может внушить ему окончательное решение и сообщить для этого необходимую энергию. Неясные образы смерти мелькали в его сознании.
«Должен ли я умереть один? — повторял Джорджио самому себе. — Должен ли я умереть один?»
Он вздрогнул от прикосновения Ипполиты, обвившей руками его шею.
— Я тебя испугала? — спросила она.
Когда Ипполита увидала его исчезающим в густом сумраке за дверью — странная тревога овладела ею, и она подошла, чтобы обнять его.
— О чем ты думаешь? Что с тобой? Почему ты такой сегодня?
Она говорила с ним вкрадчивым голосом, сжимая его в своих объятьях, ласково проводя пальцами по его виску. В темноте можно было различить таинственную бледность ее лица и светящиеся глаза.
Непобедимый трепет охватил Джорджио.
— Ты дрожишь? Что с тобой? Что с тобой?
Она выпустила его, отыскала свечу и зажгла ее. Потом подошла к нему и с беспокойством взяла его за руку.
— Ты болен?
— Да, — пробормотал он, — мне нехорошо, это один из моих скверных дней.
Уже не первый раз слышала она от него жалобы на неясные физические страдания, на глухую, блуждающую боль, на головокружение и кошмары.
Его недомогания казались ей воображаемыми, она видела в них проявление обычной меланхолии, слишком большую наклонность к размышлениям и не знала другого лекарства, кроме ласк, смеха и шуток.
— Чем ты страдаешь?
— Не сумею сказать.
— О! Я знаю хорошо причину твоего настроения. Музыка слишком возбуждает тебя. По крайней мере с неделю надо подождать ею заниматься.
— Да, мы больше не будем этого делать.
— Совсем не будем.
Она подошла к пианино, опустила крышку над клавишами, заперла инструмент и спрятала ключ.
— Завтра мы возобновим наши дальние прогулки, все утро проведем на берегу. Хочешь? Теперь же пойдем на террасу.
Она привлекла его к себе нежным движением.
— Смотри, как прекрасен вечер! Чувствуешь ты благоухание скал? — Она вдыхала соленый аромат, дрожа и прижимаясь к нему.
— У нас все есть для счастья, а ты… Как будешь ты сожалеть об этом времени, когда оно пройдет. Дни бегут. Вот уже три месяца живем мы здесь.