Страница 51 из 101
Он уже засыпал, когда внезапно послышался голос Ипполиты:
— Джорджио!
Она проснулась, испуганная, растерянная, не узнавая окружающих мест, яркий свет ослеплял ее, и она закрывала глаза руками, жалобно говоря:
— Боже, как я страдаю!
Она жаловалась на боль в висках:
— Где мы? О, какой это отвратительный сон!
— Я не должен был привозить тебя сюда, — сказал Джорджио. — Как я раскаиваюсь, что сделал это.
— Мне трудно встать. Помоги мне.
Он поднял ее за руки. Она зашаталась и ухватилась за него.
— Что с тобой? Чем ты страдаешь? — крикнул Джорджио изменившимся голосом, в паническом ужасе, думая, что с ней начнется припадок здесь, в открытом поле, далеко от всякой помощи. — Что с тобой? Что с тобой?
Он схватил ее в объятия и прижал к своему неистово бьющемуся сердцу.
— Нет… Нет… Ничего, — пролепетала Ипполита, вдруг поняв, чего он боялся, и побледнев как смерть. — Ничего… Немного кружится голова… Это от солнца… Право, ничего.
Губы ее побелели, и она избегала смотреть в глаза возлюбленному. Джорджио никак не мог еще справиться со своим страхом и, кроме того, испытывал острое раскаяние от того, что разбудил в Ипполите постоянные опасения болезни и стыд за эту болезнь. Память напомнила ему слова из письма возлюбленной: «Что, если вдруг болезнь овладеет мной в твоих объятиях! Нет, нет! Я не увижу тебя более, я не хочу тебя видеть!»
Слабым голосом Ипполита сказала:
— Все прошло. Мне лучше. Но страшно хочется пить. Где бы напиться?
— Там, около церкви, в палатках, — ответил Джорджио.
Но она быстро отказалась движением головы.
— Я один схожу туда. Подожди меня здесь.
Ипполита и этого не хотела. Джорджио сказал:
— Пошлем Кола. Он где-нибудь поблизости, я сейчас его позову.
— Да, позови его и поедем в Казальбордино, я там напьюсь. Я могу подождать.
Она оперлась на руку Джорджио. Они пошли вверх по откосу и, достигнув вершины, увидели кишащую народом площадь, белые палатки, красноватую церковь. Вокруг искривленных стволов оливковых деревьев по-прежнему, виднелись неподвижные фигуры вьючных животных. Там, где они раньше сидели, расположилась старуха, по виду лет ста: она как бы застыла, с руками, опущенными на колени, с выглядывающими из-под юбки тощими ногами, белые волосы спускались по ее словно восковым щекам, провалившийся рот казался глубокой морщиной, глаза навсегда скрылись за кровавыми веками, во всем ее существе запечатлелось воспоминание о бесконечных муках.
— Она умерла? — спросила тихо Ипполита, охваченная страхом и благоговением.
Толпа теснилась вокруг храма. Богомольцы с пением кружились под палящими лучами.
Одна из процессий вышла через главные двери и направилась к свободному пространству в предшествии своего креста. Достигнув края площади, мужчины и женщины остановились и повернулись полукругом к церкви — женщины на коленях, мужчины стоя — хоругвь находилась посредине. Они помолились, осеняя себя крестным знамением. Потом испустили громкий общий крик последнего привета храму.
И пошли своей дорогой с пением псалма.
Слава Марии!
Слава Марии!
Старуха не изменила своей позы. Чем-то великим, ужасным, сверхъестественным веяло от этой одинокой старухи, сидящей в тени сожженного и почти сухого дерева, ствол которого казался расщепленным молнией. Если эта женщина и жила еще, то глаза ее больше не видели, уши не слышали, все ее чувства угасли. Она имела вид «немого свидетеля, заглянувшего в вечность». «Сама смерть не так таинственна, как остаток жизни в этой руине человека», — думал Джорджио. И в это мгновение он с необычайным волнением вспомнил смутный образ старинного мифа:
«Почему не разбудишь ты мать веков, спящую на пороге смерти? В ее сне познание. Почему не вопрошаешь ты мудрую мать земли?..» Неясные слова, отрывки загадочных эпизодов древности воскресали в его памяти, необъяснимые символы вставали перед ним и овладевали его воображением.
— Уйдем, Джорджио, — сказала Ипполита после минуты безмолвных размышлений. — Как здесь печально… — Голос ее срывался, а в глазах мелькала тень безнадежности, и возлюбленный читал в ее взгляде невыразимые ужас и отвращение.
Он не смел одобрять ее из боязни, чтобы она не увидела в этом намека на страшную угрозу, казалось, нависшую над ней с того момента, как перед их глазами упал среди толпы эпилептик. Но, пройдя несколько шагов, она снова остановилась, подавленная тревогой, задыхаясь от сжимавшего ее горло клубка рыданий, растерянным взглядом обвела она своего друга и все окружающее.
— Боже мой! Боже мой! Какая тоска!
Эта тоска была чисто телесного свойства — резкое ощущение, исходящее из недр ее существа, как нечто плотное и тяжелое, нестерпимо давящее. Ей хотелось упасть на землю, словно под непосильной ношей, чтобы никогда более не вставать, ей хотелось потерять сознание, обратиться в безжизненную массу… Умереть.
— Скажи мне, скажи, что могу я сделать для тебя? Чем помочь? — допытывался Джорджио, сжимая ее руку, охваченный безумным страхом:
«Может быть, эта тоска — предвестник болезни?..»
В течение нескольких секунд Ипполита оставалась с неподвижным, отсутствующим взглядом. И вздрогнула от неожиданно раздавшегося крика — прощального приветствия одной из процессий.
— Проводи меня куда-нибудь. Может быть, в Казальбордино есть гостиница? Где же Кола?
Джорджио озирался крутом в надежде отыскать старика. Он сказал:
— Может быть, Кола ищет нас среди толпы или же отправился назад в Казальбордино, думая найти нас уже там?
— Тогда поедем одни. Вон я вижу дальше коляски.
— Поедем, если хочешь. Обопрись на мою руку.
Они направились к дороге, белевшей по одну сторону площади. Гул толпы, казалось, следовал за ними. Труба клоуна издавала за их спиной резкие звуки. Ровное пение гимна с невыносимым упорством продолжало господствовать над общим гулом.
Слава Марии!
Слава Марии!
Внезапно перед ними словно из-под земли вырос нищий, протягивая руку:
— Милосердие во имя Мадонны!
Это был молодой человек, с головой, перевязанной красным платком, закрывавшим один глаз. Он приподнял платок и показал громадное, вспухшее, гноившееся глазное яблоко — движения верхнего века заставляли его дрожать, и это было страшное и отвратительное зрелище.
— Милосердия во имя Мадонны!
Джорджио подал ему милостыню, и нищий закрыл платком свой ужасный глаз. Но немного далее безрукий человек гигантского роста стаскивал с себя рубашку, чтобы показать сморщенный, красноватый шрам на месте ампутированной руки.
— Укус! Укус лошади! Смотрите, смотрите! — И он, раздетый, бросился на землю и поцеловал ее несколько раз, крича резким голосом:
— Сжальтесь!
Под деревом другой нищий, кривоногий, лежал в шалаше, устроенном из седла, козлиной кожи, пустой корзинки и камней. Завернутый в истрепанное одеяло, из-под которого выставлялись волосатые и грязные ноги, он бешено махал рукой, крючковатой, как корни дерева, стараясь отогнать мух, осаждавших его целыми тучами.
— Милостыню! Милостыню! Подайте милостыню! Мадонна вознаградит вас. Подайте милостыню.
При виде все увеличивающегося числа нищих Ипполита ускорила шаги. Джорджио подал знак ближайшему кучеру. Когда они сели в коляску, Ипполита воскликнула со вздохом облегчения:
— Ах, наконец-то!
Джорджио спросил кучера:
— Есть в Казальбордино гостиница?
— Да, синьор, есть одна.
— Сколько времени мы проедем?
— Около получаса.
— Едем.
Он взял руки Ипполиты, постарался развлечь ее.
— Терпение, терпение. Мы спросим комнату, и можно будет отдохнуть. Не увидим и не услышим ничего более. Я тоже совсем изнемогаю от усталости, и голова какая-то пустая…
Он прибавил, улыбаясь:
— Ты не проголодалась?
Ипполита ответила на его улыбку. Тогда он прибавил, вызывая воспоминание о старой гостинице Людовика Тоньи:
— Как в Альбано. Помнишь?
Ему казалось, что мало-помалу она успокаивается. Он старался навести ее на легкие и веселые мысли.