Страница 4 из 101
— Извини, Джорджио, что я к тебе вторгаюсь, но мне безусловно необходимо переговорить с тобой.
Джорджио узнал голос Альфонса Экзили и еще более рассердился.
Этот Экзили был его школьным товарищем — юноша посредственного ума. Разорившись в игре и кутежах, он сделался каким-то проходимцем, вечно охотящимся за грошами. Наружно он сохранял еще внешность красивого молодого человека, несмотря на то, что лицо его носило следы порока, но во всем его существе, во всех движениях проскальзывало что-то двусмысленное и нахальное, как у людей, принужденных жить изворотливостью и унижением. Он вошел, подождал ухода лакея, принял расстроенный вид и сказал, наполовину глотая слова:
— Прости, Джорджио, что я снова обращаюсь к тебе за одолжением. Надо заплатить карточный долг. Помоги мне. Дело в пустой сумме — 300 лир. Прости, Джорджио.
— Как! Ты платишь карточные долги? — спросил Джорджио. — Это меня удивляет.
Он не стесняясь бросил ему в лицо оскорбление.
Не сумев порвать всякие отношения с этим проходимцем, он ограждал себя от него презрением, как другие ограждаются палкой от прикосновения грязного животного.
Экзили улыбнулся.
— Ну, не будь злым! — просил он умоляющим голосом, точно женщина. — Ты дашь мне эти 300 лир? Честное слово, я завтра возвращу их тебе.
Джорджио расхохотался и позвонил. Пришел лакей.
— Поищите связку маленьких ключей в моем платье, там — на диване.
Лакей отыскал ключи.
— Откройте второй ящик стола и дайте мне большой бумажник.
Бумажник был подан.
— Хорошо. Ступайте.
Когда лакей удалился, Экзили не то с робкой, не то с судорожной улыбкой попросил:
— Не можешь ли дать 400 лир?
— Нет. Возьми. Это в последний раз. И уходи.
Вместо того чтобы передать деньги в руки Экзили, Джорджио положил их на край постели. Экзили улыбнулся, взял их и положил в карман, потом произнес с оттенком полулести, полуиронии:
— У тебя благородное сердце…
И, оглядев комнату, добавил:
— А также восхитительная спальня.
Он без церемонии расположился на диване, налил себе рюмку коньяку и набил свой портсигар.
— Кто теперь твоя любовница? Уж не та, что в прошлом году?
— Уходи, Экзили. Я хочу спать.
— Какое ослепительное создание! Красивейшие глаза во всем Риме! Ее, вероятно, нет здесь? С некоторых пор я ее не встречаю. Должно быть, уехала? Кажется, у нее сестра в Милане?
Он налил себе вторую рюмку и выпил ее залпом.
Болтал он, вероятно, исключительно для того, чтоб иметь время опустошить графинчик.
— Она развелась с мужем, правда? Я полагаю, туго ей приходится в денежном отношении, но одевается она всегда хорошо. Приблизительно месяца два тому назад я ее встретил на Labuino. Знаешь, кто, должно быть, окажется твоим заместителем? Впрочем, нет, конечно, ты его не знаешь. Это — Монти, деревенский купец — высокий, плотный, белобрысый малый. Как раз в тот день он сопровождал ее на Labuino. Знаешь, сейчас видно, когда мужчина охотится за женщиной… У этого Монти много грошей. — Он произнес последнюю фразу с непередаваемым отвратительным выражением зависти и алчности. Затем беззвучно осушил третью рюмку.
— Джорджио, ты спишь?
Не отвечая, Джорджио притворился спящим. Он все слышал и боялся, что Экзили сквозь одеяло заметит биение его сердца.
— Джорджио!
Он привскочил будто спросонок.
— Как? Ты еще здесь. И не думаешь уходить?
— Я ухожу, — сказал Экзили, приближаясь к постели. — Но взгляни-ка сюда — черепаховая шпилька!
Он наклонился, поднял ее и, осмотрев с любопытством, положил на одеяло.
— Какой счастливец! — произнес он своим двусмысленным тоном. — Ну, а теперь до свидания. Тысяча благодарностей.
Он протянул было руку, но Джорджио не вынул своей из-под одеяла. Болтун направился к дверям.
— У тебя превосходнейший коньяк! Я выпью еще рюмку.
Он выпил и ушел, оставив Джорджио в постели, отравленного мучительным ядом.
2 апреля исполнялась вторая годовщина.
— На этот раз мы отпразднуем ее вне Рима, — сказала Ипполита. — Мы должны провести великую неделю любви наедине, где бы то ни было, но не здесь.
Джорджио спросил:
— Помнишь первую годовщину — в прошлом году?
— Да, я помню. Было воскресенье… Пасхальное воскресенье… И я пришла к тебе в 10 часов утра.
— На тебе был короткий английский жакет, который мне так нравился, ты принесла с собой свой молитвенник…
— Но в то утро я не ходила к обедне.
— Ты так торопилась…
— Ведь я почти убежала из дому. Ты знаешь, в праздник я не имела ни минуты свободной. И все же я нашла возможность остаться с тобой до 12-ти. А ведь у нас в этот день ждали гостей к завтраку…
— Потом весь день нам не пришлось видеться. Печальная была годовщина.
— Да, правда.
— А как светило солнце!
— И какая масса цветов наполняла комнату…
— Я в то утро закупил все цветы на Piazza di Spagna.
— Ты забросал меня лепестками роз, ты засунул тьму лепестков за воротник моего платья, в рукава… Помнишь?
— Помню.
— И потом дома, раздеваясь, я нашла их все.
Она улыбнулась.
— И мой муж, когда я вернулась, нашел один лепесток на шляпе, в складках кружева.
— Да, ты мне рассказывала.
— В тот день я уж больше не выходила из дома. Мне не хотелось выходить… Я все думала… вспоминала… Да, печальная была годовщина!
После минутного молчания она спросила:
— Верил ли ты в глубине сердца, что мы достигнем второй годовщины?
— Я — нет!
— Я тоже нет!
Джорджио подумал: «Что же это за любовь, таящая в себе предчувствие конца!» Затем он подумал о ее муже без ненависти, даже с некоторым доброжелательным снисхождением. «Теперь она свободна, почему же я более тревожен, чем раньше? Этот муж являлся как бы гарантией: я представлял его себе стражем, охраняющим мою возлюбленную от всякой опасности… Быть может, я заблуждаюсь… Тогда тоже я сильно страдал, но миновавшее страдание всегда менее тяжко, чем настоящее». Погруженный в свои мысли, он не слушал слов Ипполиты.
Ипполита говорила:
— Ну что же? Куда мы отправимся? Надо же решить. Завтра 1 апреля. Я уже сказала своей матери: «Ты знаешь, мама, на днях я уезжаю». Я подготовлю ее и, будь покоен, измыслю для нее какой-нибудь благовидный предлог. Положись на меня.
Она весело болтала и улыбалась. А в этой улыбке, сопровождавшей последние слова, чудилось ему инстинктивное удовлетворение женщины, замышляющей кого-нибудь обмануть. Ему не понравилась легкость, с которой Ипполита вводила в обман свою мать. Он снова с сожалением подумал о бдительности мужа. «К чему так горько страдать от этой свободы, когда она дает мне столько радостей?.. Не знаю — чего бы я не отдал, чтоб отделаться от моих неотвязных мыслей, от опасений, оскорбляющих любимую женщину. Я люблю ее и оскорбляю. Люблю и считаю способной на низкий поступок».
Ипполита говорила:
— Но все-таки нам не надо заезжать далеко. Ты, наверное, знаешь какой-нибудь тихий, несколько причудливый уголок с чащей деревьев?.. Тиволи? Не то. Фраскати? Не то.
— Возьми там на столе Бедекер и поищи.
— Поищем вместе.
Она взяла красную книжку, встала на колени возле его кресла и с движениями, полными детской грации, начала перелистывать путеводитель. Иногда она вполголоса прочитывала несколько строчек.
Джорджио смотрел, очарованный, на ее изящный затылок. Черные блестящие волосы были зачесаны кверху и уложены там в форме раковины. Он смотрел на два темных родимых пятнышка — двух близнецов, выделявшихся на бледной бархатистой шее и придававших ей неизъяснимую прелесть. Он заметил, что у Ипполиты не было серег. Вот уже три или четыре дня она не надевала свои обычные сапфировые серьги. Не пожертвовала ли она ими в виду стесненных денежных обстоятельств? Кто знает, не терпит ли она у себя дома нужды в самом необходимом. Он должен был сделать над собой жестокое усилие, чтобы прямо подойти к мучившей его мысли. А мысль была такая: «Когда она охладеет ко мне (а это случится скоро), то бросится в объятия первого встречного, который предложит ей обеспеченное существование и, взамен получаемого чувственного наслаждения, избавит ее от денежных затруднений. Экзили болтал же о каком-то купце. Из отвращения к нужде она победит в себе отвращение к человеку — приспособится. Да и будет ли что побеждать?» Ему вспомнилась возлюбленная одного друга — графиня Альбертини. Разведясь со своим мужем и оставшись свободной, но без средств, она мало-помалу опустилась до оплачиваемой любви, искусно сохраняя внешнюю благопристойность. Ему пришел на память и другой пример, подтверждавший возможность того, чего он страшился. И перед этой возможностью, выплывавшей из мрака будущего, он испытывал невыносимую муку. Никогда не найдет он покоя — рано или поздно ему суждено видеть падение любимого, бесценного существа. Жизнь полна унижений.