Страница 38 из 101
— Ты слышишь, Либерата? Слышишь?
— Синьора посылает тебя к Мадонне.
— Мадонна смилуется над тобой.
— Говори! Говори!
— Она онемела, синьора.
— Вот уж третий день, как она ничего не говорит.
Среди крикливых женских возгласов ребенок плакал все сильнее.
— Слышишь, как он плачет?
— К ночи, синьора, он всегда плачет сильнее.
— Должно быть, один уже прилетел…
— Может быть, ребенок уже «видит» его.
— Перекрестись, синьора.
— Ночь наступает.
— Слышишь, как он заливается?
— Как будто колокол загудел.
— Нет, отсюда его не слышно.
— А я слышу.
— Я тоже.
— Ave Maria!
Все смолкли, крестясь и кланяясь. Волны каких-то еле слышных звуков неслись из далекого селения, но у всех слух был напряжен, благодаря стонам ребенка. Вот снова все стихло, за исключением этих стонов. Мать упала на колени перед колыбелью, кланяясь в землю. Ипполита, склонив голову, горячо молилась.
— Посмотри-ка в дверь, — прошептала одна женщина своей соседке. Джорджио, возбужденный и встревоженный, оглянулся. Отверстие открытой двери было темно.
— Посмотри-ка туда, в дверь. Ты ничего не видишь?
— Да, вижу… — отвечала другая нерешительно и испуганно.
— Что такое? Что там? — спрашивала третья.
— Что там? — спрашивала четвертая.
— Что там такое?
Любопытство и ужас внезапно охватили всех присутствовавших. Все смотрели на дверь. Ребенок продолжал плакать. Мать также поднялась и устремила широко раскрытые глаза на отверстие двери, казавшееся таинственным благодаря сгустившемуся мраку. Собака лаяла между олив.
— Что такое? — спросил Джорджио громко, но не без усилия, побеждая возрастающую тревогу. — Что вы там видите?
Никто из женщин не решился ответить, хотя все видели какой-то блестящий неопределенный предмет среди темноты.
Тогда Джорджио подошел к двери, но едва он переступил ее порог, как удушливый смрадный запах заставил его остановиться, он был не в состоянии дышать. Повернувшись, он вышел.
— Это серп, — сказал он.
Действительно, то оказался повешенный на стену серп.
— Ах! Серп…
И женщины снова затараторили.
— Либерата! Либерата!
— Да ты с ума сошла?
— Она сошла с ума.
— Ночь надвигается. Пора домой.
— Он затих.
— Бедняжка! Заснул что ли?
— Не плачет.
— Внеси-ка теперь колыбель-то. Вечер сырой. Мы тебе поможем, Либерата!
— Бедняжка! Заснул, что ли?
— Словно мертвый, не шелохнется.
— Внеси же колыбель-то. Ты слышишь, что ли, Либерата?
— Она сошла с ума.
— Где лампа-то? Джузеппе сейчас вернется. А ты не зажгла лампу! Джузеппе сейчас вернется с работы.
— Она сошла с ума. Она ничего не отвечает.
— Мы уходим. Покойной ночи!
— Несчастный страдалец! Заснул ли он?
— Да, да… Он затих.
— О, Иисусе, Сын Божий, смилуйся над ним!
— Спаси нас, Господи!
— Прощай, прощай! Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Собака продолжала лаять в оливковой роще, когда Джорджио и Ипполита возвращались к дому Кандии.
Узнав своих, животное замолкло и вприпрыжку выбежало им навстречу.
— Смотри, это Джардино! — вскричала Ипполита и, нагнувшись, принялась ласкать собачонку, с которой уже успела подружиться. — Она звала нас домой. Скоро ночь.
Среди безоблачного неба медленно всплывала луна, предшествуемая снопом света, постепенно рассеивающегося в вышине. Все звуки замирали среди этого безмятежного света, заливавшего окрестность.
Внезапно наступившая тишина казалась почти сверхъестественной полному непонятных ужасов разгоряченному воображению Джорджио.
— Приостановись на минутку, — сказал он Ипполите и стал прислушиваться.
— К чему ты прислушиваешься?
— Мне показалось…
И оба оглянулись по направлению к полянке, скрытой оливковой рощей. Но слышался лишь ровный, убаюкивающий плеск волн о берега маленькой бухты. Над головами их пролетел сверчок с стрекотаньем, похожим на скрип алмаза, режущего стекло.
— А тебе не кажется, что ребенок умер? — спросил Джорджио с нескрываемым волнением. — Он как-то вдруг затих.
— Да, правда! — сказала Ипполита. — Так ты думаешь, что он умер?
Джорджио промолчал на это. Они снова шли среди серебристых олив.
— А ты вгляделась в мать? — спросил он после некоторой паузы, преследуемый зловещим призраком.
— Боже мой! Боже мой!
— А в эту старуху, что дотронулась до твоей руки… Какой голос! Какие глаза!
В речах его слышался смутный, непреодолимый ужас, как будто зрелище явилось для него страшным откровением, как будто оно внезапно, поставив его лицом к лицу с таинственной, жестокой жизнью, оставило в душе его неизгладимый, мучительный след.
— Знаешь, когда я вошел в хижину, то увидел на полу за дверью какую-то падаль… наполовину уже сгнившую… Я задыхался…
— Да что ты говоришь?
— По всей вероятности, это была дохлая кошка или собака. Я не разглядел… Плохо было видно.
— А ты уверен?
— Да, да, несомненно там была какая-то падаль… Этот смрад…
При одном воспоминании дрожь пробежала по всему его телу.
— Но зачем же? — сказала Ипполита, зараженная его ужасом и отвращением.
Собака залаяла, возвещая об их возвращении. Они вошли. Кандия дожидалась их, и стол уже был накрыт под дубом.
— Как ты запоздала, синьора! — вскричала хозяйка с приветливой улыбкой. — Где ты была? Что дашь, если я угадаю?.. Ну, вот! Ты ходила смотреть на ребенка Либераты Манелла… Христос, сохрани нас от лукавого!
Джорджио и Ипполита уселись за стол, а Кандия, сгорая от любопытства, подошла к ним, чтобы поговорить и расспросить их.
— Ты его видела, синьора? Вот не поправляется, не выздоравливает. А уж чего только отец с матерью не делали, чтобы спасти его.
Чего они только не делали! Кандия принялась рассказывать о всех предпринятых ими мерах и заклинаниях. Призванный в дом священник, покрыв голову ребенка полой рясы, читал над ним евангелие. Мать ребенка повесила на притолоке входной двери восковой крестик, освященный в день Вознесения, скрепила святой водой петли ставен и три раза громко прочла при этом Символ Веры, она зашила в ладанку соль и повесила ее на шею умирающего сына. Отец ребенка семь ночей «провел на страже»: семь ночей простоял он перед зажженным фонарем с накинутым на него горшком, прислушиваясь к малейшему звуку, подстерегая появление вампиров и готовясь напасть на них.
Одного укола булавки достаточно, чтобы вампир сделался видным для человеческого глаза. Но семь ночей бодрствования не привели ни к чему! Ребенок худел и истощался с каждым часом, все средства оказывались безрезультатными. Наконец, по совету одной колдуньи, отчаявшийся отец убил собаку и положил труп ее за дверь. Прежде чем войти в дом, вампир должен был пересчитать все шерстинки на теле убитого животного…
— Ты слышишь? — сказал Джорджио Ипполите.
Он не притрагивался к еде, мучимый состраданием, полный ужаса перед видениями этой ужасной, темной жизни, среди которой протекала их собственная — праздная и чувственная.
— Иисусе, спаси нас от лукавого! — повторила Кандия и с благоговением коснулась ладонью своего живота, где трепетала зарождающаяся жизнь. — Спаси Господи, твоих деток, синьора!
Потом добавила:
— Ты ничего не кушаешь сегодня. Аппетит пропал. Тебе жаль невинной души ребенка. И синьор твой ни до чего не дотрагивается. Смотри-ка!
— А много детей умирает у вас таким образом, — спросила Ипполита.
— О! — отвечала Кандия. — Место у нас недоброе. Нечистая сила так и кишит здесь. Ни днем, ни ночью не знаешь покоя. Иисусе, спаси нас от лукавого!
Повторив заклинание, она указала на одно блюдо на столе и сказала:
— Вот видишь эту рыбу? Она из Трабокко, Туркино принес…
И шепотом она добавила:
— Разве уж сказать тебе? В доме Туркино также завелась нечистая сила, вот уже целый год он не может от нее отделаться.