Страница 35 из 101
— Все здесь мне нравится, — добавила она.
Нагнувшись над круглым, только что вынутым из печи хлебом со вздутой красноватой корочкой, Ипполита с наслаждением вдыхала его запах.
— О! Как чудно пахнет!
С детским нетерпением она отломила горбушку.
— Великолепный хлеб!
Она принялась грызть корочку, при этом засверкали ее здоровые белые зубы, а в движениях рта чувствовалось испытываемое ею наслаждение. От всей этой сцены веяло такой свежестью и грацией, что Джорджио пришел в восторг.
— На, попробуй, как вкусно.
Протянув ему откушенный кусочек хлеба, сохранивший влажный след ее зубов, она положила его в рот Джорджио, заражая его своей веселостью.
— На!
Он согласился, что хлеб очень вкусен, и вполне поддался очарованию этого нового для него впечатления.
У него появилось безумное желание схватить соблазнительницу и скрыться с нею, как хищник с добычей.
Его охватывало смутное стремление к силе, здоровью, к жизни почти дикой, к грубой чувственной любви и свободе первобытных людей. Он внезапно почувствовал потребность сбросить обветшалую, тяготившую его оболочку, возродиться к новой жизни, свободной от всех уродливых настроений, сковывавших до сих пор его стремления. Перед ним пронеслось видение его будущего, находившегося теперь в его руках, будущего, где он, свободный от всех роковых предрассудков и заблуждений, свободный от каких-либо посягательств на свою личность, будет смотреть на вещи по-новому, и в этом новом свете предстанут перед ним жизнь и люди.
Почему невозможно такое чудо, при содействии этого молодого существа, сидящего под приветливыми ветвями дуба, за каменным столом и только что разделившего с ним новый хлеб? Почему бы не счесть это за предзнаменование их вступления в новую жизнь!
Новая жизнь
Над Адриатикой дул влажный, удушливый восточный ветер. Небо было хмурое, туманное, молочно-белое. Море, неподвижное, бездушное, сливалось на горизонте с низкими облаками, бледными, застывшими. Белый парус, одинокий белый парус — явление такое редкое на Адриатике — возвышался по направлению к Диомедским островам, отбрасывая свое длинное отражение на зеркале вод и являясь единственной точкой, выделявшейся среди безжизненного туманного мира, как бы готового рассеяться.
Ипполита сидела на террасе, бессильно прислонясь к ее перилам и не спуская глаз с этой белой точки. Она несколько сгорбилась, а в ее усталой позе проглядывало что-то унылое, отчасти тупое, свидетельствовавшее о временном застое духовной жизни. Это застывшее выражение лица подчеркивало все, что было вульгарного, неправильного в его чертах, в особенности чересчур развитую нижнюю челюсть. Даже рот, этот подвижный выразительный рот, обычно своим прикосновением вызывавший в Джорджио чувство инстинктивного, непреодолимого ужаса, был лишен теперь своей чарующей прелести и казался не более как вульгарным атрибутом чисто животных функций организма.
Джорджио внимательно и хладнокровно вглядывался во внешность невольно представшей перед ним в своем настоящем виде женщины, с жизнью которой он с таким безумным восторгом сливал до сих пор свою собственную, и думал: «В один миг все разрушилось. Пламя потухло. Я ее совсем не люблю!.. Каким образом могло это случиться в один момент?» Он чувствовал не только пресыщение, появляющееся иногда в результате слишком продолжительных периодов чувственных наслаждений, но гораздо более глубокую отчужденность, казалось, окончательную, непоправимую. «Разве можно не разлюбить после того, что я увидел?» В нем совершалось обычное явление: со свойственной ему склонностью к преувеличениям он по первому впечатлению создавал в своем воображении призрачный, идеализированный образ, гораздо более яркий, чем в действительности. То, что он с беспощадной ясностью сознания увидел сейчас в Ипполите, было не более как ее телесная сущность, неодухотворенная, низменная, являющаяся лишь грубым орудием чувственности, разврата, разложения и смерти. Джорджио приводил в ужас его отец. Но в сущности не был ли он сам таким же? Ему вспомнилось существование любовницы у отца, вспомнились некоторые подробности своего столкновения с этим гнусным человеком, его вилла, открытое окно, откуда неслись возгласы ребятишек, его незаконных сыновей, стол, заваленный бумагами, и красующееся на нем хрустальное пресс-папье с неприличной картинкой…
— Ах! Боже мой, как душно! — прошептала Ипполита, отрывая взгляд от белого паруса, по-прежнему неподвижно возвышающегося к небу. — Неужели ты не чувствуешь этой духоты?
Она встала, медленно перешла на широкую плетеную кушетку, заваленную подушками, и с глубоким вздохом в изнеможении вытянулась на ней, запрокинув голову, полузакрыв веки с трепещущими на них ресницами. В одно мгновение она совершенно преобразилась. Ослепительная красота засияла на ее лице, будто внезапно вспыхнувший факел.
— Хоть бы ветер переменился! Взгляни на этот парус. Он совершенно неподвижен. Это первый белый парус со дня моего приезда сюда. Мне кажется, будто это сон.
Джорджио промолчал, а она продолжала.
— Тебе случалось видеть здесь другие?
— Нет, я также вижу первый.
— Откуда же это судно?
— Должно быть, из Гарганы.
— А куда идет?
— В Ортону, должно быть.
— С чем?
— Должно быть, с апельсинами.
Она рассмеялась, и смех снова преобразил ее, окутав атмосферой юности и жизни.
— Смотри, смотри! — вскричала она, приподнимаясь на локте и указывая на горизонте, где как будто прорвалась туманная завеса. — Вон еще пять парусов, один за другим… Видишь?
— Да, да, вижу.
— Правда, пять?
— Да, пять.
— Еще, еще! Смотри! Вон еще! Один за другим… Да их целая вереница!
Красные точки появлялись на горизонте, будто маленькие неподвижные огоньки.
— Ветер меняется. Я чувствую, что меняется. Смотри, какая зыбь пошла по морю.
Легкий ветерок закачал ветви акаций, и осыпавшиеся лепестки цветов полетели на землю, подобно мертвым бабочкам. Но не успели эти воздушные останки упасть на землю, как все уже стихло. Наступила тишина, нарушаемая лишь глухими всплесками волн, этот гул пронесся, замирая, по всему берегу моря и затих.
— Ты слышал?
Ипполита встала и, перегнувшись через перила, насторожилась, будто музыкант, прислушивающийся к звукам настраиваемого им инструмента.
— Вот опять прибой! — вскричала она, указывая на взволнованную поверхность моря, предвещавшую шквал, и нетерпеливо ловя грудью приток свежего воздуха.
Через несколько секунд снова закачались акации, и посыпался новый цветочный дождь. Повеяло влажной свежестью моря и ароматом увядших цветов. Странная, звенящая музыка, подобная звону литавров, наполнила ущелье бухты между двумя утесами.
— Ты слышишь? — восторженно прошептала Ипполита, вся превратившаяся в слух и как бы сливаясь всем своим существом с изменчивыми стихиями природы.
Джорджио наблюдал за каждым ее движением, жестом, словом, так напряженно внимательно, как будто все остальное перестало существовать для него. Ее теперешний образ совершенно заслонял предшествующий, но, несмотря на это, недавнее впечатление еще не вполне сгладилось и, поддерживая в душе его ощущение отчужденности, мешало ему снова поддаться очарованию этой женщины и восстановить ее идеальный образ, все проявления ее существа создавали ей теперь атмосферу чар, где он был ее пленником. Казалось, что между ним и этой женщиной возникало нечто вроде физической зависимости, физического способа общения, в силу которого малейший ее жест вызывал в нем невольное рефлекторное движение, казалось, что он уже утратил способность жить и чувствовать раздельно. Каким же образом эта очевидная близость могла уживаться с глухой ненавистью, только что гнездившейся в его душе?
Ипполита, желая усилить впечатление, жадно впитывала ароматный воздух и внимательно вглядывалась в зрелище. Она с необычайной легкостью вступала в общение со всеми стихиями, подыскивала аналогии между сущностью одушевленной и неодушевленной природы, какая-то внезапная близость возникала между ней и элементами не только обычных, но и случайных явлений. Она обладала способностью подметить и выделить отличительные признаки животных и людей и, вступая в разговор с домашними животными, искусно подражала их языку. Эта способность подражания являлась в глазах Джорджио несомненным доказательством преобладания в ней животной жизни.