Страница 27 из 101
Дорогие, как отзвуки поцелуев для мертвеца — скорбные как безнадежное отчаяние, мечтающее найти их снова на устах, познавших другие — глубокие как любовь — как первая любовь, и жесткие, как утрата, — о, Смерть среди Жизни — воспоминания о минувшем счастье!»
Деметрио импровизировал, стоя у рояля, лицо его побледнело, фигура слегка сгорбилась, но время от времени, с порывом вдохновения, он выпрямлялся будто камыш под дуновением ветерка. Глаза его были устремлены на окно, откуда, как из рамки, выступал осенний пейзаж, подернутый красноватой дымкой. Сообразно с колоритом неба, изменчивый свет заливал порой всю его фигуру, отражаясь во влажных глазах, отливая золотом на аристократическом челе. А скрипка пела. Печальная, словно луч заката — дрогнувший на парусе, исчезающем вдали со всем дорогим нашему сердцу, так же печальны воспоминания о минувшем счастье! И скрипка вторила, рыдая: «О, Смерть среди Жизни, воспоминания о минувшем счастье!»
Под влиянием этой галлюцинации Джорджио переживал самые мучительные ощущения, а когда видение рассеялось, тишина показалась ему как бы опустевшей. Хрупкий инструмент, только что пропевший мелодию избранной души Деметрио, снова задремал на бархате футляра со всеми своими нетронутыми струнами.
Закрывая футляр, Джорджио испытывал ощущение, будто он закрывает крышку гроба. Тишина становилась зловещей. А в глубине души его, как бесконечный припев, продолжало звучать последнее рыдание скрипки: «О, Смерть среди Жизни — воспоминания о минувшем счастье!»
Он постоял несколько секунд перед дверью комнаты, где случилась катастрофа. Самообладание, по-видимому, покидало его. Нервы управляли настроением, поселяя беспорядок в мыслях и возбуждая до последнего предела ощущения. Голову опоясывал металлический обруч, холодный, эластичный, сжимающийся и растягивающийся, равномерно с биением его сердца. Ощущение холода пробегало по позвоночнику.
С порывом внезапной энергии, отчасти раздражения, он быстро повернул ручку двери и вошел. Ни на что не глядя, ступая по полосе света, проникавшего через отворенную дверь и падающего на пол, он направился к одному из балконов и настежь распахнул его двери. Подошел к следующему и сделал то же самое. Стремительно проделав все это, под влиянием безотчетного ужаса, он оглянулся кругом, трепещущий, задыхающийся. Ему казалось, что волосы встают на голове его.
Прежде всего взгляд его упал на кровать с зеленым одеялом, кровать была из цельного ореха, но простой формы, без резьбы, без инкрустаций, без алькова. В продолжении нескольких секунд он ничего не видел, кроме этой кровати, как и в тот роковой день, когда переступал порог этой комнаты, он окаменел на месте при виде трупа.
Вызванный воображением Джорджио, труп этот снова лежал распростертый на смертном ложе с головой, обмотанной черной кисеей, с руками, вытянутыми вдоль тела. Резкий свет, проникавший через открытые балконы, не в силах был рассеять призрак. Он то появлялся, то исчезал, как бывает, когда смотришь на что-то, мигая, невзирая на то, что глаза зрителя оставались неподвижно устремленными в одну точку.
Среди безмолвия комнаты и своего собственного душевного оцепенения Джорджио услышал очень явственный звук, производимый червячком, точащим дерево, и этот незначительный факт мгновенно рассеял достигшее своего апогея нервное напряжение, как будто укол булавки, разрешающий назревший нарыв.
Все подробности ужасного дня всплывали теперь мало-помалу в памяти Джорджио. Неожиданное известие, полученное в Турелло-де-Сорсо, доставленное к трем часам дня запыхавшимся, несвязно бормотавшим от волнения курьером, молниеносная скачка под жгучими лучами солнца по раскаленной холмистой местности, внезапные приступы дурноты во время этого путешествия, заставлявшие его качаться на седле, затем дом, наполненный рыданиями, шумом хлопающих от сквозняков дверей, наполненный гулом, подобным тому, что раздавался в его собственном сердце, наконец, стремительное вторжение в комнату, вид трупа, шелест вздувающихся занавесей, звон кропильницы на стене…
Событие свершилось утром четвертого августа и не имело никаких видимых причин. Самоубийца не оставил даже письма на имя племянника, завещание его осталось помеченным прежним числом. Деметрио, по-видимому, приложил все старания, чтобы скрыть причину своего решения и не оставить места никаким догадкам: он тщательно позаботился о том, чтобы скрыть малейшие следы своих поступков, предшествовавших последнему событию. В его комнате все оказалось в порядке, даже более чем обычном: ни одной бумажки на шифоньерке, ни одной книги, вынутой из библиотечного шкафа.
Один открытый футляр с пистолетами на маленьком столике у кровати — и ничего больше.
В уме Джорджио в тысячный раз возникал вопрос: «Что могло быть причиной его самоубийства? Была ли у него тайная любовь, причинявшая ему страдания? Или, быть может, беспощадная ясность сознания делала его жизнь невыносимой. Быть может, жребий свой он носил в себе самом, подобно мне?»
Джорджио взглянул на миниатюрный серебряный сосуд, висевший на стене над изголовьем, как нечто вроде божественного символа, благоговейного воспоминания о матери. Это был изящный предмет работы старинного мастера Андреа Галюччи: своего рода фамильная драгоценность. «Деметрио любил божественные символы, духовную музыку, запах ладана, изображения распятий, гимны католической церкви. Он был мистик, аскет, страстный созерцатель жизни духа, но он не верил в Бога».
Взгляд Джорджио упал на футляр, и прежняя мысль с быстротой молнии вспыхнула в его мозгу:
«Я должен застрелиться одним из этих пистолетов, тем же, каким и он, и на той же самой кровати». Период спокойствия кончился, им снова овладевала экзальтация. Корни волос снова стали чувствительны. Снова появлялось ощущение внутренней дрожи, подобно тому, как в тот незабвенный день, когда он, пожелав приподнять своими руками черную кисею, скрывавшую лицо покойника, ощутил под несколькими бинтами отверстие ужасной зияющей раны от полного заряда, выпущенного в череп, в этот благородный чистый лоб. Он увидел лишь часть носа, рот и подбородок. Остальное было скрыто под бинтами, по-видимому, с целью прикрыть глаза, вышедшие из орбит. Он смотрел на этот рот и подбородок с редкой короткой бородой, на эти бледные увядшие губы, что еще при жизни так неожиданно складывались в кроткую улыбку, на эти губы, теперь сомкнутые навеки, застывшие в выражении какого-то неземного спокойствия, производившего странное впечатление, благодаря бинтам с просочившейся кровью.
Этот образ с неземной улыбкой глубоко запечатлелся в памяти Джорджио и пять лет спустя сохранил всю свою яркость, все свое роковое очарование.
При мысли, что ему самому предстоит вскоре лежать распростертым на том же ложе, покончив с жизнью тем же оружием, он не испытывал ни малейшего смятения — обычного в таких случаях. Он только смутно чувствовал, что наконец настало время оформить и осуществить давно задуманный, но не вполне разработанный план. Открыв футляр, он принялся разглядывать пистолеты. То были изящные карманные пистолеты с нарезками, старинной английской работы, с очень удобными рукоятками. Они покоились на материи бледно-зеленого цвета, несколько потертой по краям отделений, где хранились принадлежности для зарядов. Сообразно с величиной дула пули были большого размера, из тех, что при верном прицеле достигают искомого результата.
Достав одну из них, Джорджио взвесил ее на ладони: «Меньше чем через пять минут я мог бы быть мертвым. От трупа Деметрио на постели сохранилось углубление — оно послужит мне указанием места». И вот он уже видит самого себя распростертым на постели. «Но этот червь, этот червь!» У Джорджио появилось отчетливое и ужасное ощущение, будто этот червь точит его собственный мозг. Назойливый звук исходил из кровати, теперь он уже был убежден в этом. И ему вдруг представилась вся безысходная грусть человека, слышащего перед смертью червяка, точащего под ним дерево. Он представил себе самого себя, спускающего курок, и почувствовал, что все его существо с отвращением протестует против этого.