Двенадцать неотправленных писем

Мне показалось, Андрей Ермолаевич, что Вы жестоки к своему герою. Никто из русских классиков не позволял себе смеяться над «маленьким человеком». Они могли иронизировать, но прежде всего они ему сочувствовали, жалели его и ни в коем случае не превращали в мишень для сатиры.

Вот этого сочувствия я и не нашел в Вашей повести. Всю свою творческую силу Вы обрушили на беднягу Палисадина, с убийственной иронией описав его вечные сомнения, тревоги, его никчемное существование. Надо отдать Вам должное: Вы делаете это мастерски, иногда я просто не мог удержаться от смеха. Например, когда Вы описываете свадьбу Палисадина или, скажем, его отношения с шефом. Но я все ждал, что вот-вот кончится смех и появится слеза, Ибо, согласитесь, жизнь Палисадина — это не столько комедия, сколько трагедия несостоявшейся личности. Увы, Андрей Ермолаевич, в глубины палисадинской души спуститься Вы не решились (или не сумели). И потому картина, на мой взгляд, получилась поверхностная.

Вы так ополчились на мягкотелость, всепокорность Палисадина, на его желание жить тихо и незаметно, словно сегодня это самый тяжкий грех. Вы стараетесь внушить читателю, что от такой пассивной позиции всего лишь шаг до подлости. А чтобы мысль эта выглядела убедительно, Вы ввели главу, где героя осенила смелая инженерная идея, но он махнул рукой на нее ради собственного покоя.

Ах, как все у Вас просто! Да знаете ли Вы, Андрей Ермолаевич, что все эти палисадины лучше других сознают, что живут тускло, вполсилы, ничему не отдаваясь целиком! Они ведь казнят себя и мучаются оттого, что не умеют сломить обстоятельства, что годы уходят бездарно. Это заблуждение — думать, что «маленькому человеку» удается спрятаться от житейских бурь. На самом же деле его постоянно грызет тревога. Он боится раковой опухоли, боится за своих, детей, боится неприятностей по службе, хулиганья, мировой войны. Ему кажется, что его хрупкое благополучие может разлететься в любую секунду, и каким бы спокойным внешне он ни выглядел, в подсознании у него вечно пульсирует страх. Добавьте сюда однообразную работу, несбывшиеся мечты, упреки супруги, и тогда Вы, наверное, согласитесь, что нельзя было превращать Палисадина в героя чисто комедийного…

Что же касается зла, причиняемого обществу палисадиными, то здесь, как мне кажется, Вы не удержались от перегиба. Люди тихие, никого не задевающие, от которых практически ничего не зависит, вряд ли являются источником социального зла. Уж если Вы требуете гражданского мужества, так начинайте не с Палисадина. Спрос с человека должен соответствовать его реальным возможностям, а Вы набросились на Палисадина так, будто он начальник главка или, по меньшей мере, директор крупного завода. Вам не нравится, что он не вступил в борьбу за свою плодотворную техническую идею? Допустим. Но не надо превращать его в стрелочника! Есть же причины, вынудившие его отступить, и было бы гораздо интересней разобраться в них, чем метать молнии в Палисадина. Вот где пригодился бы Ваш сатирический талант! А избрать мишенью простого служащего — это, по-моему, даже несправедливо.

Вы можете привести контрдовод: мол, все новое неизбежно наталкивается на сопротивление, поэтому, дескать, Палисадин не имел права опускать руки. Вы настаиваете на том, что, отказавшись от борьбы, он предал самого себя. Так ведь не все же умеют драться! Как быть тем, кто по натуре своей не боец? Ну давайте будем дружно презирать их. Давайте от души посмеемся над ними… Только не разумней ли помочь им? Палисадин выдвинул интересную идею — спасибо ему за это. И не надо требовать от него большего. Пусть теперь общество позаботится о том, чтобы идея не пропала даром.

Меня, Андрей Ермолаевич, резануло, извините за откровенность, Ваше снисходительное отношение к герою повести. Вы, точно Гулливер в стране лилипутов, разглядываете «букашку» Палисадина, ощущая свое полное превосходство. От этого картина теряет объективность. Герой перед Вами беззащитен. Вы его атакуете, а он даже не имеет возможности отбиваться. Вы, к сожалению, оставили ему лишь право совершать поступки, которые, собственно, и вызывают смех.

А между прочим, я почти не сомневаюсь, Палисадин сидит в каждом из нас. Да-да, и во мне и в Вас тоже. Понятие «маленький человек» — очень грубое и относительное. Вполне допускаю, что и Юлий Цезарь, и Александр Македонский не раз просыпались ночью, ужаснувшись собственной слабости. Признайтесь, Андрей Ермолаевич, разве не знакомы Вам чувства «маленького человека»? Разве не случалось у Вас минут, когда Вы знали, что поступаете по высшему счету нехорошо, и все же поступали именно так, а не иначе, находя потом какие-то оправдания и мучаясь от всех этих уловок? Так ведь это и есть чистейшая «палисадовщина»!

Я даже думаю — только не обижайтесь, — что Вы и повесть эту взялись писать только затем, чтобы изгнать из себя Палисадина, который сидел в Вас занозой. Вы надавали ему по мордасам и решили, что избавились от него навсегда. Вам, допускаю, это удалось. А что делать тем реальным палисадиным, которых Вы публично высекли? Им-то не убежать от самих себя. Им-то Ваша повесть ничего, кроме унижения, не дала. Если же свою задачу видели Вы только в том, чтобы повеселить читателя, то эта цель достигнута…

У вас может сложиться впечатление, что письмо писал человек, которого Ваша повесть больно щелкнула по носу. Вероятно, так оно и есть. Я потому, видно, завелся, что Вы попали в самую точку. Но согласитесь, Андрей Ермолаевич, оттого, что я увидел свое карикатурное изображение, лучше я не стану. Нет ничего проще, как объявить Палисадина виновником всех его бед, мол, бесхарактерный, вялый тип, современный «премудрый пескарь». Но Вы же писатель, Андрей Ермолаевич! Уж кому как не Вам знать, что общество тоже несет ответственность за судьбу Палисадина. И коль скоро Вы осуждаете своего героя, так не забывайте, что вырос он не в чистом поле, а в детском саду, в семье, в школе, институте — все его как-то лепили и воспитывали. Он же не родился, в конце концов, таким «слабаком» — он им стал! Тогда почему же весь Ваш сарказм достался одному ему?

Заранее предвижу Ваши возражения. Человек, скажете Вы, не безропотная глина, из которой можно лепить, что угодно. И еще Вы скажете, что недостойно взрослого мужчины оправдывать собственные неудачи ссылками на плохое воспитание. Мол, каждый сам строит свою судьбу, и нечего спихивать вину на других. Вы, конечно же, приведете в качестве примера декабристов…

Что мне вам ответить? Для меня это самый больной вопрос. В какой-то степени Вы правы. Оттого, наверное, и мучаются палисадины, что видят вокруг себя немало людей, которые не ноют о несбывшемся, не рефлектируют, а действуют, живут, получают удары, ошибаются, но идут выбранной дорогой. Представляете, как тяжело, когда другие действуют, а ты мечешься со своей неудовлетворенностью! Тут остается одно утешение: я натура сложная, тонкая, отсюда, мол, и тоска, и вечные колебания. А что же Вы сделали своей повестью? Да Вы последнюю эту надежду палисадиных, их утешение разбили вдребезги. Вы ведь сложность-то их своим смехом растоптали! И никогда теперь не избавиться Палисадину от страшной мысли: может, и впрямь не было и нет в нем никакой внутренней сложности, никаких духовных исканий — ничего, кроме испуга и душевной пустоты…

Ну разве это не жестоко, Андрей Ермолаевич?

Для чего мне такая правда, от которой я перестану себя уважать? Потому и отказываюсь принять Ваше произведение! Впрочем, знаю заранее, что письмо мое Вас не переубедит, а если даже Вы в чем-то и согласитесь со мной, все равно изменить уже ничего нельзя. Повесть напечатана, дело сделано… Так что нет смысла отправлять Вам это письмо.

Прощайте.

С уважением

Александр Снегирев

Письмо пятое. ЗНАКОМОЙ

Здравствуйте, Антонина Михайловна!

Получив Ваше обиженное письмо, хотел оставить его без ответа, но потом все-таки решил объяснить Вам то, что Вы и сами могли бы понять.

Вы почему-то вообразили, что только неприятности могут быть причиной моего молчания, и принялись строить догадки, не попал ли я в беду? Не знаю, обрадую ли Вас, или огорчу, но сообщаю: я в полном порядке, как физически, так и морально. За те месяцы, что прошли после моего возвращения из отпуска, печальных событий со мной не случалось, бог миловал. Однажды, правда, травил тараканов, надышался и пару дней чувствовал себя скверно, впрочем, это — пустяки.