Страница 2 из 2
Отчасти этим объясним случившийся с «Живаго» скандал. Усадьба была местом, с которым попрощались. Литературный контраст вылился в жизнь: в страстную рознь и травлю!.. Не надо забывать, что бок о бок, на соседних страницах соседних книг и соседствующих авторов, толпилось великое множество второ- и третьестепенных персонажей — родственники и друзья, сослуживцы, соседи, просто люди, свидетели, охранники... толпа, как ни назови... И все они спешили — с уже внушенным пристрастием снять с кого-нибудь одежку. Содрать лишнюю рубашку... Азарт!.. Они не могли бы прожить без этого и главы! И двух-трех страниц!
Не надо забывать и идейных — тех, кто от романа к роману «раздевался» сам и по-честному помогал «раздеть» близкого. Тоже ведь персонажи, тоже авторы — те самые, кто страстно спешил делать и свое, и чужое добро волнующе общим, волнующе ничьим и общественным. Это называлось коллективизмом, обобществлением, колхозом... как угодно!
6
И нагота воплотилась. Нагота оказалась внезапной и ослепляющей, как и положено истинной наготе. Русский роман знал, чего он хотел. Не до грез! Уловив свою звездную минуту, роман резко ускорил «снимание последних одежек» и, уже вне стыдливости, содрогнулся — завершился отъятием у героя всякой его собственности. Завершился наготой — «раздеванием», достигшим совершенства. Русский роман явил идеально обобранного героя. А литература тем самым демонстрировала свой максимализм и пресловутую литературоцентричность российской души, так и не уступив первенства ни живописи, ни музыке, ни театру — ни даже всеядному кино.
Наконец-то! Вот он, герой... ЗЕК.
Есть и точно что-то эллинское в Иване Денисовиче. В его предельной понятности. В его самодостаточности. В его выставленной скульптурности. В этом смысле Иван Денисович или другой рядовой зек архипелага ГУЛАГ — правильное продолжение всех их: и казака Мелехова, и булгаковского профессора Филиппа Филипповича, и Юрия Живаго тоже... Наш последний значащий романный герой. Зек со своей ложкой.
Точка, на которой замер (или замерз) русский роман. Потому что замер (или замерз) его герой, доведенный до античной наготы и силы.
7
Пришло новое поколение писателей-романистов. А за новым — еще более молодое и совсем уже новое. Однако, осознанно или неосознанно, с одеждой романного героя (вернее, с античным ее отсутствием) — без перемен. От автора к автору... Прибедненность — как эстафетная палочка. Были уже первые попытки эту навязчивую прибедненность осмыслить. Монументальность зека — победа, но также, мол, и беда. После скульптуры, мол, непросто вернуться опять к живописи... Так что если у героя вдруг и почему-то большая квартира или какая-никакая машина, то, извините, наверняка не своя... Если дача — то самая захудалая. (Где-то сбоку поселка. Да и та — теткина или тещина.) Если деньги, то скромные. Неизвестно как получаемые... Чуть ли не нашел на дороге... Чуть ли не у старушки-процентщицы в конце концов герой все-таки выпросил.
Родня — да. Родня может быть преуспевающей и сытой (и в связи с этим слегка мерзкой), но не сам герой... Никак не он!.. В самые-самые последние годы писатели осмелились посадить своего героя за руль. Но, разумеется, машина у него — чинить и чинить... непрестижная... плохонькая... ободранная... зачуханная. (Всё цитаты. Всё из романов.) Мало того, еще и спешная оговорка где-нибудь в скобках. Непременная винящаяся авторская оговорка — случайно, мол, наш герой даже такую машину приобрел.
Автор боится. Автор осторожнее и подозрительнее налоговика.
На протяжении десятилетий русский романист (а с ним его текст) все еще комплексует перед зеком. Зоркий славист, отметивший, как охотно прибедняется герой нынешнего нашего романа, сказал, что на русском герое все еще ватник. Номер зековский, правда, неразличим. Номера нет — и на том спасибо...
8
Я принадлежу к поколению писателей, для которых эта эволюция русского романа в ХХ веке представляется слишком грандиозной. И слишком давящей. Эволюция, а наезжает как танк. Наезжает как вульгарная социология. Эволюция, но как из-под нее выбраться?.. И потому пишущие моего поколения предпочитают строить роман на его экзистенциальных составляющих — как на угловых камнях. Как на сваях, на сегодняшний день более прочных.
Однако и мы, надо признать, не сумели объяснить, почему у всей нашей новизны на плечах столь застарелый ватник зека. И я — не исключение. Собратья по перу уже ткнули пальцем в мой роман «Андеграунд», где героем — непризнанный писатель Петрович, сторож чужих квартир, не имеющий ни жилья, ни собственности. Не имеющий ничего. У него заемные даже чашка и ложка, а ведь ложку зек все же носил с собой. «Андеграунд» — также роман «неодетого» героя.
Более того! Один умный славист заметил, что андеграундный Петрович оказался более «раздет» и более нищ, чем Иван Денисович. Потому что классический зек был гол и раздет подневольно. (Убери вертухаев с вышек, убери собак и колючку, и — глядишь! — Иван Денисович приоденется. Огород заведет. А то и коровенку...) Петрович, в отличие от зека, ничего не имеет по собственному выбору судьбы. Никаких вертухаев. Он сам такой.
Тот же ядовитый славист заметил, что Петрович явился следующим шагом «раздетого героя» в русском романе и что он был необходим после зека. Он был, пожалуй, обязателен. Не найдя пути, Петрович лишь уверенно продлил русское романное время.
Я, конечно, возражал, что в русском романе герою как бы и не нужна собственность. Традиционно, мол, герою и не надо машин и квартир. Он, мол, обойдется! Душа и еще раз душа! Кто виноват и что делать...
На что славист отвечал, что дело, мол, не в дачах и не в машинах — герою нужна не столько собственность, сколько статус. Ему нужно стоять на ногах. Он должен жить. И не без усмешки добавил — мол, писатель-то живет. Нынешний писатель держит в черном теле именно героя, но никак не себя.
9
Разумеется, никто, ни славист, ни я, не настаивал при этом, чтобы герой в русском романе явился наконец богатым. Отнюдь!
С тихим ужасом я жду роман-рифму ко всем героям тех былых времен, ко всем нашим отдыхающим — к Онегиным, Обломовым и Болконским. А ведь роман непременно появится. Пошлый роман со скоробогатым героем — зато без комплексов. И вот уже на самых первых страницах молодой рок-музыкант (и немножко оболтус) Женя Онегин знакомо поедет к умирающему дяде... А почему нет?..
Роман-рифма — всегда сколько-то роман-пародия... Посмеиваясь, молодой Онегин крутит руль своей пока что плохонькой машины, покуривает и размышляет — как там родной дядька? умрет ли в самом деле?.. Позвонил старый чудак и говорит: приезжай... умираю!.. Забавный мужик! Навестим, так и быть!
А дядя, как легко уже догадаться, олигарх из средних. Лежа в постели, он успевает протянуть слабой рукой нашему Жене бумаженцию. Завещание... Там — собственность: загородный дом, вписанный в десять гектаров земли, с прекрасным садом, и гаражом, и службами.
Молодой Онегин бумагу небрежно взял, пробегает глазами и говорит:
— Спасибо, дядя... Спасибо... Это дача, да?
Но умирающий произносит ему в ответ другое слово. Забытое... Старик хрипит:
— Уса-аадьба.
Данное эссе было прочитано автором на торжественном открытии 55-й Франкфуртской книжной ярмарки 7 октября 2003 года.