Простая истина

Владимир Маканин

Простая истина

рассказ

Терехов, человек молодой, стеснялся молодой женщины по имени Валя; жить с ней он жил, пожалуй, и любил, а вот ведь стеснялся — испытывал неловкость. О чем и речь. Валя, особенно не рассчитывая, все же надеялась, потому что прямо или косвенно женщина надеется, даже если думает, что это не так; Терехов к тому же был не женат, так что надежда крепилась, невеликая, а все же. Как-никак тридцать лет. Мужчина. И ведь когда-нибудь скрутит его радикулит, и должен же будет кто-то помыть ему ноги и переодеть в чистое белье, прежде чем вызвать неотложку.

— Радикулит? — и Терехов, спокойный, рассмеялся.

— А нечего смеяться.

— Повтори.

— Не хочу.

— Ну пожалуйста...

Но повторять Валя не захотела, она произносила слово «радикулит» как-то не совсем так — и знала, что смешно.

— Ну прости. Не дуйся, — улыбался Терехов.

— Отстань.

Они, конечно, мирились, укладываясь спать, иногда торопливо; встречались они у Вали — у неё была комнатушка в коммунальной квартире, чистенькая. Во всяком случае Терехову здесь нравилось. Тишина, чистота, простенькие обои на стенах — и особенно ему нравилось просыпаться утром; он потягивался; Вали уже не было (она уходила на фабрику в самую рань); еще сонный, он топал в коридор, обливался под душем, завтракал, здоровался с соседями Вали (милые люди!) и шел, не торопящийся, на работу. Утренняя новизна. Район возбуждающе незнаком; дома, люди, транспорт — все новое.

Терехов тоже жил в коммунальной квартире, но Валю к себе не приводил. Работал он в газете, журналист.

Роман их тянулся около года, чуть более, а Терехов был именно из тех, кто не против помочь, а то и побегать, позвонить и посуетиться ради другого, — так что проявиться он мог; трогательных и добрых дел он и в суете делал немало, и не потому, что надеялся отладить их в некую итоговую человечью копилку. Когда мать Вали приболела, он приехал к ним с опытным врачом, притом скоро, и отправил мать в больницу, где ее оперировал один из лучших хирургов. Спустя несколько месяцев матери, а также Вале (для ухода за выздоравливающей) он достал две замечательные путевки в Крым. И это было нелегко — достать две.

Мать и отец Вали жили в Подмосковье.

— Ты кто ж такой будешь? — поинтересовалась мать в тот особый раз и в то единственное посещение, когда Терехов приехал к ним с врачом.

— Друг Вали.

— Я тебя первый раз вижу.

— Я вас тоже, — улыбнулся Терехов, улыбка у него была добрая.

Больше они его не видели. А Валя (она уже поняла, что выйти за него замуж не светит) не рассказывала им о Терехове; она и вообще родителям мало и редко рассказывала, жила отдельно от них, своей жизнью.

Сама Валя тоже подчас удивлялась — Терехов, на ее взгляд, был добр и заботлив куда более, чем требовал этот их романчик, один из мимолетных, суетливых, скоро забывающихся романов, какими большой город кишмя кишит.

При всем том Терехов стеснялся Вали, о чем и рассказ.

Роман начинался, как и должно начинаться роману, — радужно. Терехову льстило, что вот ведь еще одна женщина любит его, а Вале — что еще один бегает за ней, увлекся, потерял голову или даже любит — в начале романа оттенки эти и разница их значения не имеют, невидные.

Когда Терехов поостыл, потух, что-то его еще держало, может быть инерция, а в Вале, как бы приотставшей от него, огонь только-только начинал гореть в полное пламя. Скоро, впрочем, она поняла, что надеяться не на что, и, понявшая, стала костер в себе тушить, потому что зачем же жечь зря и тратить силы. И потушила. В этом смысле Валя была опытной костровой, то есть опыт уже имелся — и как же нам не считаться с опытом.

Так что теперь это тянулось по инерции у обоих. А потом кончилось: просто и спокойно сошло на нет. И они перестали видеться.

В финале был такой штришок, запомнившийся. Терехов не хотел, чтобы Валя знала, где он живет: кончено — значит кончено. Хотя он и понимал, что она не придет и разыскивать не станет, однако сработала некая избыточная предосторожность.

Валя же, заметив, что он осторожничает и излишне обрывает концы, стала вдруг (хотя и было ей ни к чему) проявлять интерес и настаивать. В ней заговорило нечто лирическое, может быть, женское: встретиться, к примеру, лет через десять, пусть пятнадцать и попросту, по-человечески поспрашивать — как живешь, мил друг, как дела, как детки?

— Почему ты не хочешь дать адрес — что тут такого?

— А зачем?

— Ну так. Исчезнешь, как в лесу.

Терехов отмахнулся:

— Вот и отлично.

— Не приду я, не волнуйся — но лет через пятнадцать интересно же потолковать друг с другом, правда?

— Ничего интересного...

И не дал адрес.

Валя у Терехова была однажды, однако приехали они тогда на такси, поздно вечером, во тьме кромешной — дома, современные, стояли похожие один на другой.

— Не дашь адрес?

— Ну посмотрим, посмотрим, — уклоняясь, ответил он. И не дал. Чего он боялся, он и сам не знал. Глупость, конечно, ничего он не боялся. Вздор. Штришок под занавес.

Прошло два года. Валя жила с другим человеком, потом у нее было что-то еще и разное — и в конце концов она Терехова напрочь забыла. Имя еще как-то держалось, но лица его Валя уже не помнила.

И Терехов в свой черед постепенно забывал о ней — жил не тужил. Случился, правда, приступ радикулита, который предрекали, — его скрутило, соседи вызвали «помощь», помогли вынести и погрузить, после чего машина увезла Терехова в больницу. Поначалу пришлось несладко: Терехов лежал пластом, кричал, звал и два или три раза, издерганный, мочился лишь с помощью катетера, но потом отпустило, прошло. И засияло в больничные окна солнце. И сестреночки были милы. И друзья навещали. И, провалявшись дней десять, Терехов счастливо отбыл домой.

Он, одинокий, конечно же, вспомнил, что предрекала Валя, — и теперь смеялся. Был рад, что государство здорово нас оберегает и что нет нужды жениться лишь потому, что у тебя склонности, быть может наследственные, к радикулиту и к острым приступам.

Но все же он женился. И теперь тоже напрочь забыл о Вале, как забыла о нем она. Чужие люди. Конец.

Роман их был в самом разгаре, когда случилась встреча с тем рослым парнем, — Терехов и Валя возвращались к себе и, кажется, не спешили, кажется, из кино. Столкнулись же с ним они у самого Валиного дома, это точно.

— Валя? — удивился рослый парень и добавил, несколько развязно: — Как живешь?

Валя вся смешалась, и, видно, ей, смешавшейся, послышалось не как, а где живешъ?

— Здесь живу. По-прежнему.

— Помню, что здесь... В гости, что ли, зовешь?

А она все показывала дом и окна и все объясняла — здесь, дескать, живу, и получилось, что она его приглашает, хотя она не приглашала его вовсе. И тогда парень поплелся и пошел вместе с ними, от нечего делать пошел. Так получилось. Ситуация была предельно ясной. Все трое сидели за столом, и говорить им было не о чем.

Появился на столе чай, и какие-то слова, возникая, все же стали налаживаться — о кино, о погоде.

Парень вдруг засмеялся:

— Смотри-ка. Это ж моя книжка. И точно — одна из книг была его, когда-то, в свое время, он ее здесь забыл.

— Твоя, — с готовностью и даже спешно подтвердила Валя. — Твоя. Ты тогда забыл ее, бери.

— Возьму.

— Бери. Конечно, бери.

И тут Терехов (он сидел молча) услышал в ее голосе что-то такое, чего не слышал — испуг и жалкость, в том самом сочетании. Это было удивительно, но втрое удивительнее ему были его собственные, Терехова, слова, которые тут же и как бы сами собой последовали, — тут-то, кажется, в Терехова и вошло нечто, вошло глубоко, и названия этому не было.

— Как же так, Валя, — произнес Терехов с непонятней ему самому улыбчивостью и с полушутливым укором, — отдавать нужно чужое.