Съешь меня

Бен воодушевлен. Он настаивает, чтобы я прочитала статью.

— Облом, — говорю я. — Все кончено.

Я не смотрю на Бена, я разговариваю со своей фотографией, фотографией в газете.

— Что вы такое говорите?

— Ресторан закрывается, — повторяю я. — Облом. Всему конец.

— Не сходите с ума, — обрывает меня Бен. — Нечего устраивать историй из-за фотографии в газете.

Мне нечего ему ответить. Я печенкой чувствую, что пора остановиться, а почему, объяснить не могу. Мне сигналят, что я покачусь вниз. Я не хочу снова выкарабкиваться. Я этого не вынесу. Я могу идти только вверх.

— А девушка была красивая, — говорит Бен. — Даже очень.

— Какая девушка?

— Которая хотела с вами поговорить.

— Какого она возраста?

— Лет восемнадцать — двадцать.

— В восемнадцать-двадцать все красивые, — говорю я. — Я тоже была красивой в восемнадцать-двадцать.

Бен разозлился.

— Вы от любви исходите дерьмом? — спрашивает он.

Я понимаю, сколько яда вложено в вопрос, и в существительное «любовь», и в грубое, обидное выражение «исходить дерьмом».

— Извини, — отвечаю я ему, закусив губу. — Но все для меня так явственно, так определенно.

— Она обещала зайти еще, — сообщает Бен и забирает у меня газету.

Он убирает ее к себе в сумку, опасаясь, как бы я не выбросила ее вместе с картофельными очистками.

— Когда?

— Она не уточнила. Я сказал, что вы вернетесь сегодня.

Дурное предчувствие затомило меня. Беда приходит всегда не оттуда, откуда ждешь. Я заподозрила, что девица была с эпидемстанции. В этом отношении у меня далеко не все в норме. Я уже видела, как меня допрашивает, осуждает, наказывает девчонка двадцати лет. Молодые мало что понимают. У незрелых одно орудие — гильотина, я их побаиваюсь. С ученым видом, с раздутыми ноздрями она будет искать недочеты. Ни один от нее не ускользнет.

И что потом? Накатает отчет. Мы не сможем заплатить астрономический штраф, и ресторан закроют. Но это хорошо, в конечном счете. Мы закроемся, и со всем будет покончено. Счастье тоже приходит не оттуда, откуда ждешь. Я заранее согласилась с приговором. Поскорее бы осудили и приговорили. А потом я сбегу.

Али проводил меня до станции и сказал на платформе: «Ты совсем дикая. Я таких еще не встречал». Я вспомнила кровать, которую так аккуратно застелила, телячье рагу с шалфеем и лимоном, которое так красиво выложила на блюдо, пол, который после обеда тщательно подмела. Я хозяйничала так, словно собиралась жить у него вечность. Хозяйничала как идеальная жена. Я нахмурилась. «Не поняла!» — сказала я. «Это же здорово, — ответил он. — Простая и не ручная, как раз то, что нужно. Я боялся, что ты окажешься городской, а ты естественная». Он засмеялся и прижал меня к себе. Не сказал: приезжай. Не попросил остаться. Погладил по голове, как гладит кроликов, кошек, бычков, кур, которых потом режет, но не утешая, а потому что правда их любит. Потом Али глубоко вздохнул и опять засмеялся, и еще мне что-то сказал, но я не расслышала — слишком громко стучали колеса подъехавшего поезда.

Глава 21

Так меня учили в школе. Мы, люди, находимся на пограничье с цепочкой хищников. При этом в саму цепочку не включены. Мух поедают лягушки, лягушек поедают ежи, ежей в свою очередь… Другая цепочка: червяков поедают птицы, птиц поедают кошки… Можно начать цепочку с рыб.

Существуют, кроме того, крупные хищники, они вне многослойного сэндвича, в котором предыдущий поедает последующего. Никто не поедает крупных хищников. Зато их убивают. Их убивают люди. Иногда.

Существуют еще мелкие хищники, они тоже находятся вне сэндвича, они — бутерброд, кто-то их ест, но они, малыши, никого не едят, во всяком случае никого из теплокровных, из тех, кто ощущает боль, истекает кровью.

А мы, люди, остались в одиночестве. Ступенька над крупными хищниками. Парии отлаженной системы. Случается, конечно, что кого-то из наших съедают. Но мы знаем, что это случайность и она вне системы.

Я задумалась: а что, если наше отъединение и есть самая главная наша беда? В эту прореху и утекает смысл нашего существования, как через дырку утекает воздух из шины. Раз никто нас не подкарауливает, мы сами выдумываем себе врагов.

Я думаю, а не создать ли что-то вроде вселенского совета крупных хищников (интересно, сколько представителей от нас могло бы в него войти?). Лев, крокодил, касатка, тигр, медведь… Я не большой знаток животных, могу и ошибиться. Главное для меня принцип. Совет собирался бы каждый год и обсуждал проблемы, вроде следующих: «Необходимость опасности», «Побудительные причины страха», «Обуздание страстей у неуязвимых особей». Мы, люди, принимали бы участие в этих уважаемых собраниях в качестве почетных членов. Сближение с элитой убийц помогло бы нам почувствовать себя менее одинокими. На сборищах непременно присутствовал бы и толстокожий вегетарианец, непобедимый господин слон, он был бы посредником в наших переговорах.

Нет сомнения, что много внимания уделено было бы угнетенному состоянию владык животного царства, смутному ощущению опасности, которая так и не появляется, бессоннице, чья причина — чувство вины. Наверняка мы бы поняли, что завидуем нашим жертвам. Нашей добыче. Беспечной, радующейся жизни до той самой минуты, когда чьи-то зубы без предупреждения откусывают ей голову.

Я попробовала представить себе радости снегиря. Ура! Отыскал червячка! Хо-хо! Улетел от кота! Какой чудный день!

Может ли человек в годину страшных бедствий радоваться как снегирь? Представим себе голод и партизанскую войну. Ура! — восклицает человек-снегирь, — отыскал земляного червя. Хо-хо! — радуется он чуть позже, — мачете или ружейная пуля пролетели в нескольких миллиметрах. Какой чудесный день! Нет, ничего не получается. Человек счастлив не выживанием. У него какое-то другое счастье. Потому что у него есть разум, есть надежды, есть множество разнообразных возможностей.

Были времена в моей жизни, когда я была женщиной-снегирем. Я выживала. Чудом каждое утро было то, что я открываю глаза и живу, потому что мне хотелось одного — умереть. Иногда я, глядя, как мартовское солнце золотит белые фасады на набережной Сены, пыталась вспомнить, как же это бывает? Как получается, что видят красоту? Радуются ей? Я вспоминала, что люди получают удовольствие от созерцания. Бесплатная роскошь? Нет. Радость от созерцания красоты тоже нуждается в прочном фундаменте, это — паша, покоящийся на троне многих чувств. И я себя окорачивала: не требуй слишком многого. Требуя еще и счастья, ты наносишь жизни оскорбление. Будь добропорядочным снегирем, существуй.

У меня прибыло сил. Я оперилась. Теперь просто существовать для меня недостаточно. Во мне проснулась жадность, проснулся аппетит. И страх вернулся, он захлестывает мне сердце. Я только что допустила ошибку. Важная подробность ускользнула от моей неусыпной бдительности. Да, мы не участвуем в цепочке неотвратимых убийств, но мы наладили великолепную систему взаимопожирания внутри собственного семейства. Я вспомнила девушку, о которой мне сказал Бен, она красивая, она держала в руках мою фотографию, она придет сюда со дня на день, придет, чтобы меня убить. Мне трудно себе представить, что эта девушка хочет мне добра. Она мой ангел смерти, я узнаю хлопанье его крыл. Слышу похоронный звон. Вижу глаза убийцы. Чувствую себя старой. Старой и смешной из-за своих буколических шалостей.

Повязав передник, я режу и крошу без устали. Мне надоело разнообразить меню. Еда мне опостылела. Я ограничиваюсь классикой, и никто не замечает разницы. Но я-то знаю, что пьянящая радость творца-новатора покинула меня. Я выиграла первое сражение, но мне не хочется выигрывать войну. Я открыла ресторан. Он начал приносить доход. Я повысила плату служащим, выдаю премии, вложилась в расширение. Как только сковорода начинает пригорать, я сдаю ее в благотворительное общество и покупаю новую. Али не появляется. Он посылает серьезного молчаливого мальчика, отличающегося умопомрачительной добросовестностью.