Страница 21 из 24
Сам я не кавалерист, но помню, как один старый офицер говорил, что для конницы пехота, которая не стреляет, но готова стрелять, страшнее той, которая еще с дальних дистанций открывает беспорядочный огонь.
Именно так получилось и в тот раз. Белоказаки лавиной катились на нас, а мы подпускали их все ближе и ближе, и они не выдержали. Уже на близком расстоянии вдруг круто повернули в сторону и откатились обратно.
К концу декабря обстановка на фронте усложнилась. Белогвардейцы, получив сильное подкрепление, рвались на Царицын.
Большинство полков 10-й армии, в том числе и наш, — в ежедневных утомительных переходах. То белогвардейцы прорвутся где-либо, и нужно торопиться поставить заслон, то нашим удается прорвать фронт белогвардейцев, и опять нужно спешить поддержать своих, чтобы использовать этот прорыв.
Больше чем бои утомляют марши по бездорожью. Идти приходится и под дождем, и по морозу.
В плачевном состоянии обоз. Отощавшие лошади не в силах тянуть повозки. Красноармейцы помогают им, стоя по колени в холодной, хлюпкой грязи, но лошади совершенно обессилены. Они тут же падают, повозки ломаются. В некоторых ротах нет лошадей даже под кухни.
Трудно передать всю тяжесть лишений, выпавших на долю красноармейцев. Не каждый день удавалось покормить людей горячей пищей. Но они мужественно переносили все невзгоды.
Запомнился один такой случай. Мы шли вдоль линии железной дороги. На разбитой станции чудом сохранился буфет, и в нем оказался кипяток. Запивая теплой водой сухой хлеб, один красноармеец-большевик, из бывших красногвардейцев, с упреком промолвил:
— Что ж, долго нас будут так кормить?..
Мне было неприятно, что это сказал коммунист, и я напомнил ему о том, с какой готовностью мы шли на фронт и чего ждут от нас в Москве. Красноармеец смутился, [92] поддержавшие было его бойцы старались замять разговор, обратить все в шутку.
Уже совсем стемнело, когда полк, истомленный до последней степени, добрался до следующей железнодорожной станции. Возле нее у костров сидело много красноармейцев из соседних частей. Вместо обеда и ужина выдали на каждого по копченой селедке. Утомление было так велико, что люди, повалившись прямо на землю, тотчас заснули. Усилия растолкать их, чтобы не простудились, лежа на мерзлой земле, не приводили ни к чему, — люди только мычали и продолжали крепко спать. Особенно тяжело было тем, кому пришлось в эту ночь стоять на карауле.
А наутро — вновь переход...
Часто во время таких переходов происходили мелкие стычки с противником, иногда — незначительные перестрелки.
В одной из них мы понесли тяжелую потерю: шальная пуля ранила в шею командира полка Логофета. Его срочно эвакуировали в Царицын, а затем в Москву, так как рана оказалась опасной и требовала сложной, операции.
Раненый Логофет не терял связи с полком, жил его интересами, мечтал возвратиться обратно.
Я бережно хранил его письма. В одном из них он писал:
«Тов. Моисеев!
Я теперь в Царицыне, лежу в госпитале. Меня направляют далее — на Москву. Пуля засела в шее, где-то у сонной артерии. Здесь операцию не берутся делать, да и вообще раненых стараются направлять дальше в тыл. В Москве приму все меры, чтобы добиться перевода полка на другой фронт или получить пополнение, а может быть, удастся для пополнения оттянуть полк в Москву. Во всяком случае сам я вернусь в полк обязательно и что-либо сделаю. Пишу мало потому, что чувствую страшную слабость, мне почти ничего нельзя есть, кроме молока и бульона, — страшно болезненно глотание. Не знаю, что делается в полку, днем и ночью меня только и мучает мысль, что делается у вас. Тов. Моисеев, примите все меры к тому, чтобы удержать в полку [93] т. Кизеля. У меня есть сведения, что его перетаскивают куда-то.
Крепко жму Вашу руку, привет всем. Ваш Логофет.
Р. S. Полушубки и валенки пришли в Качалинскую.
Передайте моему брату, что у Пожарова или Кевета в седле моя походная сумка, пусть возьмет до моего приезда.
5 января 1919 года».
Другое письмо мы получили уже из Москвы. К сожалению, оно не датировано, но, судя по всему, относится к февралю 1919 года. В нем Логофет писал:
«Тов. Моисеев!
С большим трудом удалось собрать и послать пополнение. Кавалерию вышлют вслед, 100 человек и 6 кольт-пулеметов. Вышли еще 3 маршевых роты, человек 700. Я скоро надеюсь быть с Вами, вся душа изболела о полку. Здоровье мое плохо. Неудачно, или вернее, не совсем удачно прошла операция, и рана после удаления пули еще не закрылась.
Ходить много нельзя, но кроме того есть что-то скверное со стороны сердца. Насчет перевода полка на другой фронт хлопочу, но много мешает моя неподвижность. Степанов видел Тарицына, он освобожден вовсе от военной службы, но я требую его переосвидетельствования. Пулеметчиков в Москве нет. Я привезу с собой карты (двухверстки), 25 биноклей признанных, 100 компасов, 2 дальномера, 2 бинокля-дальномера, готовальни, 25 электрических фонарей и 75 батарей, 10 часов карманных. Если удастся, на днях вышлю 75 лошадей... В броневике отказ. О полку все великолепного мнения, все Ваши доклады перепечатаны в Окр. Комиссии.
Ну вот и все. Жму Вашу руку. Привет всем товарищам.
Н. Логофет.
Надеюсь, скоро увидимся».
Славный боевой друг!.. Его надежда на скорое свидание не оправдалась.
Судьба разлучила нас с ним навсегда.
Белые все туже сжимали кольцо вокруг Царицына. К концу декабря наш полк после долгих скитаний по степи, потеряв много людей ранеными и убитым» и в особенности [94] больными, оказался на одном из хуторов в 7 верстах от Царицына. Здесь мы простояли довольно долго, но отдохнуть не удалось, так как неприятель беспокоил постоянно. Ощущался острый недостаток продовольствия. Район, переходивший несчетное количество раз из рук в руки, был опустошен.
Особенно плохо обстояло дело с фуражом. Иногда лошадей совсем нечем было кормить. «Что ж, пойдем на сенокос», — говорили красноармейцы, уходя в конце декабря косить высокую болотную траву, но и ее скоро не осталось.
Нехватки чувствовались во всем. Даже керосин с грехом пополам добывался только для штаба полка.
Не было и топлива. Дров не хватало даже на костры при заставах. Жгли почти исключительно кизяк, да и тот приходилось с большим трудом доставать у местного населения. Кизяк давал больше дыма, чем тепла. Больно было смотреть на красноармейцев в караулах. Их пронизывал ветер, сек дождь, засыпал снег. Съежившись, они сидели у костров, прокопченные, в изодранных башмаках и шинелях.
Полк московских рабочих, хорошо проявивший себя в боях, где требовались отвага и храбрость, боевая дисциплина и напор, был недостаточно подготовлен к тяжелым пехотным будням томительной обороны.
Люди тосковали по Москве, с нетерпением ожидали пополнения. И как раз в эти дни к нам приехала из родного Рогожско-Симоновского района с подарками от трудящихся представитель райкома партии Клавдия Духонина. Ее приезд был необычайно радостным событием для полка. И не потому, что москвичи прислали бойцам теплое белье, конфеты, табак и папиросы. Для красноармейцев были дороги не сами подарки, а внимание друзей и товарищей. Было приятно сознавать, что в Москве о нас помнят, что мы не забыты в промерзлых волжских степях.
Все были восхищены мужеством Клавдии Духониной. Ее знали и помнили многие бойцы еще по революционным событиям 1917 года. В октябрьских уличных боях в Москве она с группой других отважных работниц разносила патроны по баррикадам, оказывала медицинскую помощь раненым красногвардейцам.
Проехать на Царицынский фронт в то время было нелегко. После станции Владимировка кончался свободный [95] от белых железнодорожный путь. Отсюда до Царицына — километров шестьдесят — пробираться приходилось на подводах по проселочным дорогам, да и то с риском нарваться на белоказаков или бандитствующих дезертиров.