Страница 37 из 48
Потом стали солидные, огромные оркестры появляться. Уже профессиональные. Был такой знаменитый трубач Носов. Появились коллекционеры дисков, теоретики. Джаз лет тридцать оставался нашей религией. Слушали все мы его с утра до вечера. Ведущий “Voice of America” Уиллис Коновер, с таким густым голосом, был нашим джазовым кумиром. “Jazz Hour” – “Час джаза” называлась передача. Все американские джазовые гении к нам пришли через Уиллиса Коновера. Их записывали, переписывали… Диски “на костях” так называемые – на рентгеновских пленках. Было чем заниматься, было чему радоваться.
Валерий Сафонов:
Конечно, все увлекались джазом. Поголовное было увлечение. Но у меня был другой интерес… Я люблю джаз, но никогда не считал себя его знатоком и не собирал его. У меня огромная коллекция классической музыки – три тысячи дисков. Приехал к нам Ван Клиберн – это пятьдесят восьмой год, первый конкурс Чайковского… Он, кстати, был одет по той самой моде – американской, был очень яркой фигурой. Я тогда был потрясен – и проснулся интерес к классической музыке, толчком стало как раз его выступление. Оно, можно сказать, всколыхнуло весь народ – американец взял первую премию, блестяще исполнив Первый концерт Чайковского. Все по телевизору смотрели это исполнение. Я стал интересоваться классикой, покупать пластинки. А мои друзья увлекались, конечно, джазом. И многие даже играли. В каждом институте обязательно были свои оркестры – у нас в “Cтанкине” тоже был джазовый оркестр. И музыканты были сначала стиляги, а потом переключились на “штатовскую” одежду.
У нас в институте был именно джаз-оркестр: с саксофонами. Но было запрещено исполнять американскую музыку. Играли музыку советских композиторов, правда, джазовым составом. На репетициях, для себя, ребята играли американскую музыку, американский джаз.
Вадим Неплох:
Слушали Чарли Паркера, Диззи Гилеспи, Бинга Кросби, Фрэнка Синатру, Дорис Дэй. Пластинки покупали на рынке – у нас была на Обводном канале барахолка. Там можно было купить все что угодно. Американские пластинки – старые, довоенные. “Sweet Sue” – они и сегодня звучат как шедевры. Для нас, для тех, кто остался. Это же не советская музыка.
Олег Яцкевич:
Джаз слушали фанатично. Мы трое дружили – Юра Блажин, такой известный “центровой”, я и Миша. И все трое увлекались джазом. У Юрки отец был морской офицер, в хорошем чине, и у них дома стоял шикарный приемник. Хотя всё глушили, но хороший приемник мог что-то поймать. Юрка всегда хвастал: вот, вчера слушал Армстронга. И однажды Мишка ему говорит: “А ты Чака Барроу слушал вчера?” – “А кто это такой?” – “Виброфонист, в Калифорнии”. – “Нет, не слышал”. Ну и расстались. А я говорю: “Миша, откуда ты взял этого Чака?” – “Выдумал, чтобы он не воображал”. А при следующей встрече Юрка говорит: “Слышал я вашего Чака. Ничего особенного. Вот Лейтон Хэмптон – это да”.
А джаз был запрещен еще до войны. Это же “музыка толстых”, буржуазная. Леонид Утесов для нас был пределом.
Борис Алексеев:
Я не считаю, что стиляги были связаны с джазом. Скорее с танцами – с буги-вуги там, рок-н-роллом. Очень сложные танцы были – что буги-вуги, что рок-н-ролл. До фестиваля танцевальные вечера в основном проходили под Москвой, и там можно было играть джаз. Ради бога, пожалуйста, пляши. Играли все что хотели. А в Москве так играть было довольно рискованно. Иногда джаз “лабали” на всяких студенческих вечерах. Леша Козлов там вовсю дудел.
Джаз мало понимали. Считалось, что вся ритмичная музыка и есть джаз. То, что увидели в “Судьбе солдата в Америке” – знаменитый фильм, откуда пошла “My Melancholic Baby”, – многим казалось настоящим джазом. Но под ту музыку можно было только танцевать. А настоящий джаз никто не играл тогда, танцевальную музыку играли. А джаз играли продвинутые люди – Леша Козлов, Андрюша Товмасян. Андрею было четырнадцать-пятнадцать лет, когда он начинал на трубе своей дуть. В каких-то клубах при жэках, в подполье, нелегально. Это потом власти уже поняли, что никуда от этой музыки не денешься, что надо взять ее под руководство, под управление. И пошли фестивали и прочее…
Анатолий Кальварский:
Джаз и “стиль” ничем не связаны. Стиляги просто ходили танцевать, им хотелось знакомиться с девушками, уговорить их, затащить на хату. К джазу это не имело никакого отношения. Были джазмены, и были стиляги. Разные вещи абсолютно.
Вадим Неплох:
Джаз был запрещен в СССР всегда. Особенно после сорок восьмого года. В те времена даже говорили, что “от саксофона до ножа – один шаг”. Когда мы играли уже у Вайнштейна, на танцах, то нам разрешалось играть один фокстрот в отделении. А отделений было четыре. И в основном были всякие советские танцы. И то старались, чтобы фокстрот был медленный. Джаз – музыка свободных людей, я думаю, поэтому его и запрещали.
Играли нелегально, и нас гонял все время комсомольский патруль. Устраивали закрытые вечера в Академии художеств, в Доме архитектора, в Академии наук. Иногда больше удавалось сыграть, иногда меньше. Все делалось под видом вечера на 7 Ноября или 1 Мая. В научно-исследовательские институты нас приглашали. Я помню, играли в Институте цемента.
Танцы были по субботам, и приходили на них очень интересные люди. Хорошо одетые. Я помню даже, что Сережа Довлатов однажды ждал меня и контрабас мой нес, чтобы его пропустили.
Георгий Ковенчук:
Были “бродячие” подпольные джазы, которые появлялись на всяких студенческих вечеринках. Они сначала играли разрешенные бальные танцы, потом – раз, и начиналось. За ними следили, их выгоняли, вызывали милицию. Джаз тогда был запрещен – “тлетворное влияние Запада”. Был взят на вооружение Максим Горький, который джаз назвал “музыкой толстых”. Правда, к нам приезжал Поль Робсон, он пел некоторые “спиричуэлс”, а аккомпанемент был джазовый. Кстати, в ресторанах джаз был вполне разрешен. Видимо, в целях привлечения посетителей. Хачатурян написал “Танец с саблями” – это тоже было похоже на джаз, и все слушали. До смешного доходило: например, передавали эстрадную музыку по радио и под конец ставили фокстрот или танго. Но фокстрот назывался “быстрый танец”, а танго – “медленный танец”. А однажды – я помню, не поверил своим ушам – вдруг диктор так быстренько произнес: “танго”. Я думал, что ослышался. Утром прихожу в институт – “да-да, слышали, сказали „танго“”. Это было такое событие: “танго” сказали, ой! Вот такое время было.
Рауль Мир-Хайдаров:
Колоссально был популярен Луи Армстронг и Дюк Эллингтон с его “Караваном”. Элвис Пресли был у всех, конечно, на слуху. Но еще был Джонни Холидей – французский певец. Джонни Холидей американскую музыку перенес во Францию. И почему-то в нашем городе оказались записи Джонни Холидея. Было плохо записано, но мы все равно восхищались: какая чудесная музыка, какой ритм! И когда я сегодня слушаю на первоклассной аппаратуре музыку, думаю: вот хотя бы один раз те записи тогда услышать в настоящем виде!
К этому времени ребята из Актюбинска и из нашего поселка уже учились в Москве и в Ленинграде. А в Актюбинске было очень много ссыльных с тридцать седьмого года. В техникуме, где я учился, все преподаватели были профессора и доценты. Можете себе представить: в этой дыре весь преподавательский состав – профессора и доценты – ссыльные из Ленинграда. Естественно, они несли какую-то культуру. А джаз и до войны существовал. Кто-то присылал им записи. Среди ссыльных были музыканты; очень рано у нас открылось музыкальное училище.
Я ходил на завод “Сельмаш” – он сейчас уже разрушился, – в заводской клуб. Танцы были в среду и пятницу. В клубе “Сельмаша” играл джазовый оркестр, и там яблоку негде было упасть, столько народу. Билет не достать. Туда ходили люди, интересующиеся джазом.