Страница 18 из 48
Валерий Сафонов:
Поначалу стиляги были детьми благополучных родителей. Из фельетона в “Крокодиле” (имеется в виду “Папина „победа“”, см. раздел “Герои фельетонов и карикатур”. – Г. Л.) следует: дескать, плохо воспитали сына, сын бездельник, тунеядец. Может, оно и было так. Но я к этой категории не относился. У меня отец погиб на фронте, мама одна, работала. И я работал – как закончил школу, сразу начал работать и потом поступил в институт и тоже подрабатывал – грузчиком. Обязательно, без этого просто было невозможно, стипендии не хватало. А таких лоботрясов было много – детей состоятельных родителей. Но я с ними компанию не водил, это был другой мир. Элита тогдашняя.
Валерий Попов:
После войны были бедность, хулиганье, драки. Дрались дом на дом. Почему-то надо было обязательно драться с соседним домом. В кровь. Такая вот вольница всегда была. Стиляжничество – это, видимо, продолжение лиговской шпаны. Еще моховая была шпана – с улицы Моховой. Сейчас это такая элегантная улица, а тогда была шпанская. Моховые с Лиговкой дрались. Были такие улицы, куда просто не пойди. Стиляги не из пустого места появились, всегда были люди, которые против власти. Российская ментальность. Потом еще была колоссальная пьянка инвалидов. В Питере, когда я приехал в сорок шестом году, огромное количество было пивных, и там огромное количество всяких безногих, заглянешь – это ад просто. Накурено, мат, валяются какие-то люди обоссаные, орут, и туда никакая милиция не ходила. Потому что люди с войны пришли, изувеченные. А потом их раз – и вывезли всех на Валаам и дальше. И стало более или менее чисто. Зато стиляги появились. Всегда какая-нибудь “гадость” да появится в России. Идеология не может удержать нашу буйную натуру.
Олег Яцкевич:
После войны был какой-то сумасшедший подъем интереса ко всему западному, а мы тогда еще только начали есть картошку вдоволь. Кое-что уже знали об Америке, потому что у нас шли фильмы трофейные. И начали подражать. Но, как всегда бывает, что-то происходит избыточно, искривленно. Кто-то где-то купил, достал или сделал галстук с попугаями. Пальмы, попугаи, полуодетые девочки. Надел этот галстук, клетчатый пиджак светлый, туфли на толстой подошве и узкие брюки. Узкие брюки – это главный стиляжный элемент. Все – “по-американски”, но значительно превышая американские “нормативы”.
Но что самое смешное, если бы государственное руководство у нас было чуть поумней и не трогали бы этих “попугаев”, никто бы на них не обращал внимания. А тут сказали: “Слушайте, так это ведь измена Родине!” И начали преследовать. Но преследовали не только, например, Валю Тихоненко, у которого был кок на голове, как шлем буквально; самые узкие брюки, и самый яркий галстук, а всех и даже самых скромных комсомольцев, которые единственно, что сделали, – носили брюки двадцать два сантиметра в диаметре. И в этом вся их вина перед государством! При этом “отщепенцы” прекрасно учились, хорошо работали, посещали комсомольские собрания, выходили на демонстрации и все прочие “УРА!!!”. Вечером верноподданный стиляга выходил на Невский, и к нему подлетал комсомольский патруль, девочки с ножницами резали ему брюки или отсекали галстук. Но не у всех же “удавки” с попугаями и с пальмами – поэтому, чуть ярче галстук… и все.
Алексей Козлов:
В советские времена быть не таким, как все, – это было преступлением. Потому что Сталин и его клика создали такую идеологию, чтобы была толпа, масса послушная – все как один. И индивидуалисты считались отщепенцами.
И это я ощутил еще будучи пионером. А потом, когда я узнал, что на Бродвее собираются такие “отщепенцы”, стал ходить туда. И когда начались облавы – где-то в пятьдесят третьем – пятьдесят четвертом году – на вот этих “отщепенцев”, когда придумали дружинников, – тогда я перестал туда ходить.
А почему назывались стилягами? Не потому, что стильно одевались, а потому что на танцплощадках или где-то дома танцевали “стилем”.
Те, кого называли стилягами, подразделялись на несколько уровней, несколько категорий – совершенно четко. Была “золотая молодежь” – детишки неприкасаемых партработников, ученых, известных деятелей культуры, имевшие возможность все доставать при помощи родителей, имевшие квартиры отдельные, где можно было собираться, танцевать и развлекаться “по-западному”. Это была очень узкая группа людей, к которой я не принадлежал. Я знал людей оттуда, но, как выяснилось, для них это было всего лишь модой и подчеркиванием того, что они находятся в советской элите.
Были убежденные “чуваки”, то есть люди из совершенно обычных семей – служащих, московских рабочих, – которые дошли до всего сами. Они верили в западную культуру и поэтому старались выделяться из толпы, одеваясь, причесываясь, танцуя и ведя себя так, как никто этого не делал.
И была еще третья категория – просто пижоны, у них убеждений не было никаких, они просто были модниками. Им было все равно, какая там власть – лишь бы покадрить чувих и провести хорошо время. И они особенно не рисковали. Самый рискованный вид был “убежденные чуваки” – те, кто держал дома запрещенную литературу, за которую можно было схлопотать срок пятнадцать лет – тогда была статья, – они слушали постоянно джаз, интересовались импрессионистами, абстракционистами и еще больше из-за этого начинали ненавидеть советскую власть. Они читали и запрещенных советских писателей – Ахматову, Зощенко. Даже “Двенадцать стульев” были запрещены. Была такая статья Уголовного кодекса, ее только при Хрущеве – не сразу, правда, – отменили. Тогда если человек говорил: “Я люблю импрессионистов”, его могли спокойно посадить в тюрьму.
Я принадлежал к категории убежденных людей, которые одевались не потому, что хотелось чувих покадрить, выделиться, а именно из-за внутреннего состояния, несогласия с идеологией. Это опаснейшая была вещь. Мои родители, когда я дома им высказывал свои убеждения, в ужасе были, говорили: тебя посадят, и нас заодно. Они говорили – у тебя длинный язык, не болтай. И меня этим спасли, кстати, – своими увещеваниями, чтобы я не болтал нигде о своих идеях.
Две категории стиляг моментально отпали, когда появился рок-н-ролл. Это был уже пятьдесят седьмой год, и сразу же все модники стали танцевать рок-н-ролл. Они тут же перестали быть “чуваками”. И “золотая молодежь” – то же самое. До этого нас объединяла любовь к Бенни Гудману, Армстронгу и Дюку Эллингтону, а тут вдруг вот эти модники все сразу стали рок-н-роллистами, и я их запрезирал. И “золотая молодежь” стала тоже танцевать рок-н-ролл и слушать только Билла Хейли и Элвиса Пресли. А Пресли был по сравнению с Чарли Паркером просто примитивом. Я поразился, как это они так быстро переориентировались, и продолжал все-таки слушать “Голос Америки” – Уиллиса Коновера. Я как был “штатником”, так им и остался, пока хиппи не сделался.
Олег Яцкевич:
Стиляжничество – это было почетно, как оппозиция какая-то. Для молодых людей возможность выделиться из серой (буквально!) толпы была необходимостью. Стиляги – это разумное отклонение от навязываемого стереотипа. В СССР если нужно было быть серыми – были серыми; надо ехать на целину – поднимались и ехали. Строить коммунизм надо? Пожалуйста! Только его строишь, строишь, а он удаляется по мере приближения к нему. Туфта обыкновенная под названием “идеология”.
Никакой политики у стиляг не было. Хотелось встречаться с девушками, танцевать, быть нормально одетым, слушать музыку, которая тебе нравится. Среди стиляг даже, можно сказать, были “верноподданные” – ходили на все демонстрации. Впрочем, попробуй не пойди на демонстрацию – хотя это тошниловка ужасная. “К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!” – “Всегда готов!” – мы орали.
Вадим Неплох:
Мы были музыкантами. Мы одевались стильно, но были заняты делом – играли на каких-то вечерах, на танцах. Мы играли буги-вуги, а не танцевали их. А началось знакомство с этой музыкой через пластинки, через “Голос Америки”, через “Серенаду Солнечной долины”. Это пятидесятый, пятьдесят первый год.