Дела семейные (сборник)

Юра не кинулся к матери. Он остановился, оглядел гостей и сказал с неребячьим спокойствием:

– Здрасте. Это вы приехали?

Он уже знал от бабушки, что мать нашла себе «хорошего человека». Но это его пока мало касалось. Он не очень рассчитывал, что его отсюда заберут, и не очень к этому стремился. Все лето он ловил в речке раков, приловчившись хватать их за спинку голыми руками. В плетеной клетке у него жил свиристель, в ящике в сенях – кролик. И была некоторая опасность, что в его отсутствие бабка может свиристеля выпустить, а кролика ободрать.

Юра холодно взял у матери песочное кольцо, обсыпанное орехами. Но тут же съел его и посмотрел на второе. Это второе подвинул ему уже Николай Егорович. Юра посмотрел пристально в его искусственный глаз и стал грызть кольцо.

Потом, не обращая внимания на приехавших, словно это были совсем посторонние люди, Юра положил на стол свой букварь и нарочито громко стал читать, как бы желая показать, какая ерунда для него этот букварь:

– Мама варила кашу. Катя кашу ела…

Его локти, которыми он уперся в стол, были порваны, у ворота не хватало пуговок. Придя из школы, он снял корявые ботинки и теперь стоял в носках, из которых торчали маленькие грязные пальцы.

– Мама, да что же ты так его водишь? – недовольно заметила Аня. – Рваное все на нем.

– Озорничает много, вот и рваное, – сказала бабка. – А с меня теперь не больно спросишь: я вам не молодая ведь, все свои сроки отработала…

И «баба Нюха» вдруг заплакала, захлюпала. Аня поймала ее взгляд, брошенный на Николая Егоровича. И поняла: мать расстраивается, потому что зять ей не понравился, совсем на другого рассчитывала, на молодого и на красивого. Хотя Аня и постаралась, чтобы Николай Егорович выглядел поинтереснее, но «бабу Нюху» обмануть было трудно: та в свое время знавала красивых мужиков.

Чтобы удержаться, не сказать ненужного, бабка ушла в огород. Там дергала к столу позднее луковое перо и потихоньку горевала. Следом за ней вышла и Аня.

– Мама, ты что это номера выкидываешь?

Николай Егорович тоже понял, что не имел успеха у тещи. И подвинулся к Юре:

– Пятерок много уже получил?

– Много, – тихо сказал Юра. Он присматривался.

– По какому же предмету?

– По всем.

– И пишешь чисто?

– Не очень… Скажите, а почему у вас такой глаз?

Николай Егорович в первый раз улыбнулся.

– На войне мне выбили. У меня только один свой. А этот стеклянный. Точно в цвет не подобралось.

Юра подвинулся к отчиму совсем близко.

– А вы им видите?

– Нет, ничего не вижу. Одним обхожусь.

…А в огороде в это время шел совсем другой, более нервный разговор.

– Не пойму я, чего тебе надо, мама, – уже сердясь, говорила Аня. – Мне с ним хорошо, а тебе какое дело?

Мать мяла в пальцах луковое перо и дрожала губами.

– Ты смотри, как он к ребенку отнесся… Ты еще не знаешь, как другие женщины с мужьями на этой почве мучаются.

С крыльца сошли Николай Егорович и Юра.

– Можно мы минуток на десять гулять пойдем? Вон Юрий мне что-то показать хочет.

Они пошли по деревне, ветер гнал им в спину опавшие кленовые листья. Юра шагал чуть вразвалку, руки кинул за спину, изображая взрослого. Николай Егорович поглядывал на него и соображал, как бы его сегодня подстричь немножко. И если есть возможность, то и отмыть. Зарос парнишка, а ведь ему завтра опять в школу.

Они вышли к сараям, стоявшим на отшибе, посреди сжатого, пустого овсяного поля.

– Что же ты мне показать хотел? – спросил Николай Егорович.

– Да ничего. Пусть они там себе разговаривают. А мы тут с тобой будем.

Николай Егорович помолчал и сказал:

– Хороший ты мальчик.

Они присели на ворошок соломы. Из-под него выбежала мышка-полевка, но Юра не испугался.

– А ты можешь свой глаз снять? – спросил он.

– Могу.

– Тогда ты лучше его не надевай. А завяжи глаз черной повязочкой. Всем будет понятно, что ты инвалид Отечественной войны. А так не понятно.

– Ты думаешь? Ладно, сделаю.

Юра посмотрел очень пристально на Николая Егоровича. И осторожно потрогал не очень чистыми пальцами его попорченную ранением щеку.

– Только я боюсь, что тебе мама не разрешит: с глазом красивее.

Николаю Егоровичу стало не по себе: ведь что-то он думает сейчас, этот рыженький пацаненок!.. Видел их с матерью вдвоем какой-нибудь час, а уже построил выводы. Но Николаю Егоровичу было радостно, что всего час потребовался, чтобы они с Юрой сошлись.

Над голым полем промахали крыльями отлетающие грачи. Юра сделал движение руками, как будто целился в них. Большой нос его озяб. Он подобрал под солому ноги.

– Сколько уж ты в деревне живешь? – спросил Николай Егорович.

– Давно. Два года.

Николаю Егоровичу Аня далеко не все рассказала относительно Юры. Он и сам родился и вырос в деревне, и ничего необычного в обстановке, которую он застал в доме у тещи, для него не было. Наоборот, ему, проведшему детство в крайней бедности, сразу бросился в глаза хороший достаток, только, пожалуй, порядка не хватало. Но было как-то тяжело, что они с Аней в Москве ходили по театрам, по гостям, а тут дичал этот малый в обществе бабки-нелюдимки. Ну ладно еще летом, туда-сюда побежит, в лес, на речку. А зимой-то как же они?..

– Замерз? – спросил Николай Егорович Юру.

– Нет, я мальчик не зябкий, – сказал тот, желая, видимо, продлить их разговор наедине.

…Дома их ждал стол с ужином.

– Ну что он там тебе интересного показал? – уже поладив с матерью, весело спросила Аня у мужа.

– А это уж у нас с ним мужской секрет, – тоже весело ответил Николай Егорович.

Они пробыли в деревне три дня. Больше Николаю Егоровичу с Юрой погулять наедине не пришлось: стенкой полил дождь, еще похолодало. Бабка топила печь.

Юра пришел из школы и увидел, что мать собирается к отъезду. Он все еще не надеялся, что его возьмут с собой, и отнесся к этому внешне спокойно. Достал из сумки тетрадку с пятеркой и показала Николаю Егоровичу:

– Еще одну получил.

– Молодец!

Аня сказала не без волнения:

– Видишь, Юрочка, я вам с бабушкой денег оставляю. Мы тебе книжки вышлем и тетрадки. Бабушку не обижай, слушайся. Тогда мы и тебя в Москву возьмем.

– Это когда? – серьезно спросил Юра.

– Скоро… На тот год.

Провожать до станции Юру тоже не взяли. В последнюю минуту он в темных сенях повис на руке у Николая Егоровича, но ничего не сказал, чтобы не услышали мать и бабка.

Аня поручила мужу нести корзинку с яйцами и ведро с солеными грибами. Николай Егорович утратил весь свой франтоватый вид. Но это делали не корзина и ведро; попорченное ранением лицо его было так мрачно, так опустились плечи и виновато выгнулась спина, что казалось – идет по деревне не сорокалетний мужчина, а какой-то невзрачный старичок. К тому же и дождь моросил…

– Да ладно, Коля, – уже в вагоне сказала Аня. – Ты же видишь, что я и сама переживаю. В школу его в Москве в шесть лет не примут, а тут он уже при деле и к маме привык.

Николай Егорович поднял на жену свой единственный глаз и вдруг тихо произнес ругательную фразу. Никогда Аня от него ничего подобного не слыхала и поэтому очень испугалась. Ей и непонятно было, кого Николай Егорович, собственно, ругал: ее самое, угрюмую тещу или судьбу…

Аня оправилась от испуга и сказала дрожащим, обиженным голосом:

– Что это ты, Коля, себе позволяешь? Считаешься культурным человеком…

…Юру они взяли из деревни на следующую осень. Бабка плакалась:

– Теперь и съесть ничего не захочешь – одна!..

– Мама, я поперек своему мужу не пойду, – сказала Аня. – Он Юру усыновить хочет.

«Баба Нюха» во всем видела корысть:

– Как не хотеть! Своих-то нету.

Аня по поводу «своих» помалкивала. Пока с нее хватало: есть один сын.

Юре купили новое пальто, и сразу же по прибытии в Москву Николай Егорович повел его в парикмахерскую. Потом они посетили зоопарк и музей Вооруженных Сил.