Дорога в снегопад

Лучик оказался четырехлетним красивым жеребцом кабардинской породы ровной темно-гнедой масти, с крепкой боевой грудью и горбоносой мордой, а задняя левая его нога была забрана небольшим белым чулком. Сквозь решетку денника Кира протягивала ему яблоки, и он принимал их с деликатностью горского аристократа.

Лучик, сам того не зная, вызвал у гостьи доверие к своему хозяину, и Кира почувствовала желание выпить из чаши этого дня все до последней капли. В укромной загородной гостинице, где состоялась близость, Кира все же, как это обычно случается в первый раз, почувствовала себя несколько разочарованной, однако уже впоследствии не один раз испытала неподдельную радость. С Денисом и вправду было весело, а следовательно, легко, что в такого рода отношениях составляет одну из главных прелестей, и некоторое время Кире казалось, что она, подобно виндсерфингисту, свободно скользит по поверхности ласкового моря, подернутой несильной волной и усыпанной дружелюбными солнечными бликами. В иные часы Москва принадлежала им безраздельно и сама казалась всего-лишь удачной декорацией их романа. На Митю Кира стала поглядывать свысока, но в то же время было что-то от игры наблюдать его, такого всезнающего и самоуверенного, не видящим дальше собственного носа.

Но мало-помалу страсти стали укладываться в свой ящик Пандоры. Как-то раз осенью, поужинав, они не спеша шли по Рождественскому бульвару. Денис умел дарить цветы. То были не огромные безвкусные глыбы, составленные гордыми собой флористами, а настоящие цветы – бутон к бутону, и Денис не скрывал секрет свего таланта: чтобы букет имел право по-настоящему называться букетом, цветов в нем должно быть не очень мало, но и не очень много, и они непременно должны быть свежи, как утро апрельского дня. В тот раз она несла, уложив в перекрестье рук и грустно на них поглядывая, охапку превосходных роз-талея, цветы которых покоились на прочных стеблях и утопали в плотных, густого зеленого цвета глянцевых листьях. Бутоны, напоминающие формой изысканные бокалы, только-только начали распускаться, обещая сохранить и изящество внешних форм и поразить бесстыжей роскошью внутреннего содержания. Кира не могла прийти домой с таким букетом, букет был прекрасен – на этот раз ее веселый экс-вице-губернатор превзошел сам себя, – но и расставаться, выпускать из рук такую красоту тоже не было сил. И вот она несла их, будто прощаясь с ними, будто прощаясь с самим их дарителем, никологорские обстоятельства которого сильно ограничивали их отношения. Поравнявшись со скамьей, на которой сидела парочка – на беглый взгляд какие-то студенты, – Кира не удержалась и, мило улыбнувшись растерявшемуся мальчику, передала ему букет. «Подарите своей девушке, – попросила она и, переведя взгляд на девушку, пояснила: – Просто я не могу прийти домой с таким букетом». Кажется, они поняли. Понял и Денис, который тоже вдруг на некоторое время примолк и задумался.

В такси она плакала и почему-то думала о Лучике, и судьба его, вначале так тронувшая ее, теперь показалась совсем незавидной. Она стала представлять, как Лучик коротает бесконечные дни в унылом стойле, как мечтает о вольном просторе, о подруге, и мысли о бедном жеребце, который не нужен ни Денису, ни конюху, который ходит за ним, ни берейтеру, который его работает, а был-то по-настоящему нужен когда-то давно только своей маме-лошади, за которой бегал он нескладным жеребенком, только усугубили ее плаксивое настроение…

Кира, хотя и раздумывала, все-таки ответила на вызов Дениса, но по ее интонации он тут же сообразил, что предложение его, с которым он осмелился снова попытать счастья, будет отвергнуто, и, щадя себя, соблюдя несколько приличий, быстро попрощался.

Этот голос, так некстати возникший из прошлого, привел Кирины и без того смятенные чувства уже в полную чехарду, и некоторое время она испытывала и легкую досаду, и желание какого-то теплого, по-настоящему человеческого участия. Ей было жалко себя, она ощущала себя маленькой соринкой, заброшенной в этот поток мокрых автомобилей, из которого не было никакого исхода, и больше всего на свете в эти мгновения ей хотелось съехать на обочину, отпустить руль и положить голову на плечо кому-то сильному, кто сможет утишить ее печали. Не отрывая взгляд от дороги, большим пальцем левой руки она листала телефонную книжку, и на каждое ее движение аппарат отзывался бодрым писком. И вот получалось как-то так, что во всем огромном мире, наполненном друзьями, знакомыми, поклонниками и просто нужными и полезными людьми, только один человек – это ей подсказывал инстинкт – мог помочь ее горю. А в том, что ее постигло самое настоящее, беспросветное горе, она была так же свято уверена, как в том, что мужчина рожден служить женщине.

И того номера, который хотелось набрать, здесь не было, а был он дома у мамы в старинной, заведенной еще, наверное, в начале семидесятых записной книжке в обложке из синего дерматина, да еще, пожалуй, навсегда в ее собственной голове. Уже пошла седьмая неделя, что Алексей был в Москве, но до сих пор он так и не позвонил. И при мысли о том, что придется звонить ему самой, Кира испытывала легкое, изумлявшее ее волнение. И эта мысль, казавшаяся прямо-таки безумной, настолько захватила ее, что она никак не хотела ее отпускать, обдумывая ее снова и так и эдак, как будто это была некая чудодейственная таблетка от сумасшествия.

И вдруг неожиданный звонок Дениса предстал перед ней в новом значении, которое не сразу пришло ей в голову. «Они всегда все чувствуют, – подумала она. – Это же такой закон». И тут же, словно в подтверждение ее догадки, позвонил Митя, и разговаривал долго и участливо, и спрашивал, где она и что делает, и даже назвал ее котенком, чего не случалось уже весьма долгое время.

И то волшебное чувство обещания чего-то радостного, свежего, посетившее ее на Крите, снова как бы овеяло ее легким мановением.

Когда Алексей думал о Кире, вообще о том, что и как случилось с ними когда-то, он предполагал, что, возможно, ему предстоит еще ее увидеть, как, впрочем, допускал и обратное. Встречи с Кирой он и боялся, и желал ее. Когда она позвонила, они поговорили так, словно бы последний раз общались только накануне. Он ждал сердцебиения, каких-то значительных знаков, – ведь почти девять лет они не слыхали голосов друг друга, а тут все получилось очень и очень просто, без трагикомических затей. В том месте и тогда, где и когда она предлагала встретиться, по ряду причин ему было неудобно, и она предложила заехать за ним, забрать его, а там положиться на настроение, и это тоже вышло просто и хорошо. Очень кстати Татьяна Владимировна именно в этот день надумала навестить свою подругу, а подруга жила аж в Выхино.

С утра он брился и вообще надо было как-то привести себя в порядок, но он будто оцепенел, просто сел на стул на кухне у телефона и стал ждать звонка. Потом ему пришло в голову, что она не знает кода на подъезде, – он набрал номер, который высветился у него, когда она звонила ему, и сообщил ей этот набор цифр.

– Я уже скоро, – довольно веселым голосом сообщила она, – уже свернула на Рублевку.

Когда он открывал ей дверь, то происходящее представлялось ему если и не собственно сном, то легкой седативной дремой.

– Я там машину оставила, – неуверенно сказала она, – у подъезда. Как бы не заперли.

– Не волнуйся за машину, – каким-то деревянным голосом успокоил он. – Сейчас пусто, все на работе.

– Ничего не изменилось, да? – то ли констатировала, то ли спросила она, оглядев внутренность квартиры.

Алексей предоставил ей самой ответить на этот вопрос.

– Аристократка в жилище бедняков, – не удержался и хмыкнул он. – Но Туржанский, как видишь, на месте.

– Если ты не прекратишь, – решительно сказала она, – я уйду.

– Ну, не буду, не буду больше, – искренне пообещал он и принялся готовить кофе.

Ему хотелось разглядывать ее жадно, беззастенчиво, но это не получалось, и образ ее рисовался урывками – взглядами искоса, короткими взглядами немного смущенного человека.