Страница 82 из 108
Не знаю, потемнело ли на самом деле в этом зале, но мне он стал казаться жалкой церковкою, полной отголосками вечерни на Страстной неделе. И костлявая блюстительница в ярости спешила к нам со рвеньем ризничного сторожа, стремящегося уберечь от поругания святыню. Монетка успокоила ее, повергнув в неуемное веселье, и на притворный незнакомкин смех отозвалась она подобострастным, поднимая кресло и стремясь уверить нас и самое себя, что нет на свете приключения забавней.
Снаружи не было дождя. Лицо мое умыл насыщенный смолой, как дождевая влага, наполняющая баночки на соснах, свежий ветер. На западе виднелся в небесах слепяще-белый пенный гребень облаков.
В глазах у незнакомки я заметил серебристый проблеск, словно отсвет перламутра. На небе, отливавшем зеленью, как будто бы фея Моргана в нем отражала бледность Ланд, висела четвертушка месяца.
— Вам есть на чем доехать? — В ее вопросе слышалось сомнение, воспользоваться коим не дала мне робость.
Выходит, знала, кто я и откуда?
— Доберусь пешком, — ответил я.
Она вглядывалась внутрь себя, в то, что оставалось для меня невидимым, но мне казалось, заряжало все вокруг энергией, какая прорывается в бесшумном блеске молний порою летним вечером, когда душа с вершины сердца готова разлететься искрами, как в столкновенье с тучею — огонь. Лицо ее сводила судорога, для меня невыносимая, — казалось, мои собственные челюсти сжимает спазм, именуемый врачами тризмом.
Мое сознанье уподобилось ступице бешено вертящегося колеса.
— Всего хорошего, — промолвила она и, скованная узкой юбкой, двинулась к машине маленькими быстрыми шажками.
Сколь трогательная ирония заключена была в противоречии меж этой мрачной волей и изысканными путами!
— Мы встретимся еще?
Рука с оружием таилась, как и прежде, в нежном мехе.
— Кто же знает?
Под шум мотора я увидел сквозь окошко жест другой ее руки, в перчатке, — светлый взмах, напомнивший о том, что угадал я в незашторенном окне, в городе больных и умиравших. Мигом позже на дороге, в колее, остался только отсвет ослепительного облака, вбираемый дорожной жижей.
Неизвестная исчезла. Навсегда?
Поистине, проезд ее и в похоронных дрогах не смог бы вызвать ощущенья более глубокой тайны, большей безысходности. Отлично ли подобное исчезновение от смерти? Я должен был вернуть это лицо из мрака, равного могильному.
Обратно, вверх, я шел знакомым мне путем, шел снова через Зимние квартиры, чувствуя не столько направление, сколько то пространство, сквозь которое судьба вела меня прямой дорогой, куда от молодой луны уже ложились тени, мягкость коих отзывалась в безутешном сердце болью.
Пришла пора домашних ламп, и с каждой новой выплескивалась из меня печаль — как будто для того, чтоб поддержать огонь.
Дома преобразились: жизнь, казалось, вся сосредоточилась в светящихся кругах, куда сходились тени — черпать свет, как к тихим родникам. Вокруг стояла мгла от испарений человечьих тел, будто бы дымилась легкая вечерняя горячка, разгорающаяся с заходом солнца в колонии больных.
Смеркаться только начало, и между прутьями решетки разглядел я паутинку-звездочку, среди травинок — маленький пушистый шарик, названия которых никогда не знал, — из тех, что легковесней первой нити будущего шелкового кокона, несутся за пределы мира, чуть дунет в них какой-нибудь пострел.
В углу чьего-то сада одинокий тополь, одетый в переливчатое серебро, трепетал весь, будто восклицая: «Вон, там, — она, она!»
Вдруг — та, о ком в волненье возвещал он, в сравненье с ним вся — свет, вся — свежесть, чистота и свадебное ликование, стыдливая невеста, облаченная в свою невинность, — яблонька в цвету!
И что ни появлялось предо мною, распаленным моим чувствам виделось явлением, но всякий раз меня пронзала боль — почти физическая, вроде той, какую я испытывал когда-то, стремясь вдохнуть поглубже воздух моря грудью, где не срослись еще три сломанных ребра.
Я чувствовал давленье силы, над которой я не был властен и не знал, она ли часть меня, или я — ее.
Вкус пепла, появившийся во рту, когда спускался я туда, где суждена была мне неожиданная встреча, возник опять, однако же теперь к нему прибавился какой-то сладковатый привкус крови, вызвав горечь отвращения, едва не тошноты, поскольку мои мысли оказались ужасающе похожи на пиявок, коих в детстве на глазах моих бросали в миску с пеплом, чтобы они извергли выпитую кровь.
Когда же наконец, оставив позади район недугов и агоний, я углубился в лес, где шею и лицо защекотали мне натянутые меж ветвями невидимые нити, то осознал, что это дарит ласку мне весна, а до того во мне, должно быть, смутно отзывались муки, коими сопровождается ее рожденье.
На руку мне капнуло, потом на веко, сухая хвоя брызнула из-под ноги, скакнуло через тропку что-то влажное, наверно жаба, ушастый филин на своем гобое твердил одну и ту же ноту — во тьме подхваченная соловьем и разукрашенная трелью, она из темной бархатной преобразилась в прозрачный переменчивый кристалл. Весь лес стонал и пел, сочился дождевою влагой, истекал смолою, лакомой, как блюдо из душистых трав, неописуемой, как ощущенье полового созреванья.
Но в этом всеобъемлющем дыхании мое смятение искало лишь напоминания об аромате, «какой исходит от примятого куста», окутывавшем ту, что мне явилась стянутая путами. Неиссякаемая жажда приключений вновь овладевала мной и будоражила меня с безумной силой. На обладанье чем еще я мог рассчитывать? В каких еще надеждах обмануться? Меня глодала и терзала острая досада оттого, что я не захотел или не смог решительно использовать недолгие сомненья незнакомки, когда в ее застывшем взоре проблеснула обоюдоострая дилемма. Я презирал себя, как будто упустил по слабоволию и глупости роскошную добычу, позабыв, какой внушал мне страх тогда, меж кресел, пытливый ее взгляд.
Броженье леса наделяло меня мнимой силою, рождавшей безрассудные желанья. Ноги мои сами направлялись в сторону той дальней гонки, к главной магистрали. Успеть бы оказаться на ее пути, дождаться бы ее проезда вечером или ночью! Мне чудилось, что то, далекое безумие через просторы Ланд зовет к себе мое. Я шел быстрей, быстрей. Два раза я терял тропинку, вновь отыскивал ее; прокладывал дорогу через чащу, через ежевику, дрок — а сердце колотилось, словно у бандита, ждущего в засаде.
Горели лампы и в моем жилище. Тучи снова затянули небосвод и, мчась к востоку, задевали крышу. Когда вошел я, комнаты на нижнем этаже полны были тем смутным ужасом, что в опустевших помещениях воцаряется до появления хозяев, ибо кажется: лишь повернется человек, чтобы уйти, как место, где сидел он, занимает призрак Тем временем волна росла, и чудилось мне: толпы женщин угрожающе горланят в дюнах, громыхают на веранде.
— Никто не приходил? — спросил я у слуги.
— Синьора, — был ответ.
Хоть сомневаться, кто имеется в виду, не приходилось, в сердце глухо шевельнулась у меня другая.
— Она была весьма встревожена, — добавил он. — Ждала вас до шести. Просила к ней прийти тотчас после обеда.
В одиноком бытии случаются часы, когда пределы восприимчивости тела словно расширяются до самых стен, так что порою, поднимая руку, чувствуешь биенье сердца кончиками пальцев.
Весь дом, казалось, подготавливался к встрече с неизвестным. Бесшумное событие могло войти в любую дверь. Вниманье стен все обратилось в ночь. Все комнаты утратили укромность и, пренебрегая сохранением тепла и примирением помыслов в них собранных и расположенных предметов, вслушивались в то, что близилось извне.
Я стал искать среди своих гравюр какую-нибудь Леду из известных. Под руку сперва попалось мне творенье Амманнати[38], что содержится в Барджелло[39] И ожило во мне воспоминание о давнем флорентийском происшествии. В тайной книге памяти своей я отыскал его, означенное днем 22 сентября 1899 года.
38
Бартоломео Амманнати (1511–1592) — тосканский скульптор и архитектор.
39
Национальный музей во Флоренции.