Страница 42 из 108
— Понюхай, — говорила она своим особенным голосом, умевшим творить нерукотворное, — свежо пахнут? Легкий дождь падает на жасминовые кусты у стены, сохранившей еще теплоту солнца. Одной капли достаточно, чтобы наполнить сердце каждого белого цветка. Это уж не капля дождя, но капля духов, крепчайших духов, вроде тех, которые изготовляются в Ширазе, в Испагани, в странах, которые ты видал, которые засели в глубине этих глаз, принявших благодаря этому вид бирюзы, притом больной бирюзы, больной от меня, неизлечимо больной от меня, бедный Айни!
Он погружался в магнетическое оцепенение, в состоянии которого все — и запах, и голос, и тело — представлялось чем-то единым.
— Нюхай, нюхай! Дождь усиливается. Для роз это еще остается лаской, но жасмин слишком нежен. Одна ветка упала на землю. Кто это сказал, что она похожа на упавшую птичку со сломанной ножкой? Автор «Дивана», поэт, которого читает мне Альдо. Подумай только! У меня есть сад, который воспевают Низами, Джами и Гафиз, стоящий между двух этрусских склепов, на одном из вольтерранских холмов, недалеко от Дома Безумия. И у меня есть, кроме этого, газель.
Она почти сидела у него из коленях, прильнув и обвившись вокруг него своими членами, как усиками дикого винограда.
— Ты знаешь историю любви Лейлы и Меджнуна? Меджнун — значит безумный, безумный в опьянении страсти. Хочешь, я так буду звать тебя? В сети попалась однажды газель. Меджнун видит это, подбегает, покрывает ее поцелуями, залечивает ей пораненные места, вынимает ее из сети, покрывает ее ласками с головы до ног, потому что нежный взгляд ее больших глаз вызвал в его душе образ Лейлы, и отпустил ее на волю. У меня есть та же самая газель, только преображенная в деву кистью одного сиенского художника по имени Приамо ди Пьеро. Я тебе покажу ее. У нее тот же самый взгляд, каким она смотрела на Меджнуна. У нее длинная-предлинная шея, тонкое-претонкое лицо, узенький подбородок, напоминающий мордочку ее в ее диком фазисе жизни, руки у нее, как у меня, с расставленными пальцами. Но ноги у нее, вероятно, лучше моих, потому что если бы она встала со своего трона, то сияние вокруг ее лица разлилось бы до бесконечности, то золотое сияние, подобное сиянию блаженства, которое на фоне персидского неба блистало у нее некогда между рогами, похожими на маленькую лиру. И одета она в восточную одежду из красной парчи с золотыми цветочками гвоздики, которую прежде носила Лейла.
Опять создавала она музыкальными силами своей фантазии особые чары, являвшиеся искусственно созданным безумием. Он же слушал ее, казалось, не ушами, но губами, губами, прильнувшими к ее шее.
— Что ты делаешь, Меджнун?
Она соскользнула с его колен, села на свой стул. Улыбаясь, зажгла новую папироску. На шее у нее было розовое пятно.
— Тебе никогда не приходилось курить опиума или листьев конопли, там, в восточном порту?
— Я не люблю отравлять себя.
— А мою отраву?
— Только твою люблю.
Несколько минут она сидела, погруженная в свои мысли, с блуждавшей на губах улыбкой, показывавшей, что от внешней жизни она перешла к внутренней. А на столе стояли фрукты, варенье, светлые вина, хрусталь, серебро. В чашке валялся пепел и крошки табаку, а вокруг кипело вино без пены.
— Душа — это самый сильный яд, — сказала она.
Крошечные желтые абажуры на свечах обливали ее золотистым светом. Вокруг огня порхала какая-то ночная бабочка. Время от времени через балконную дверь в лучах луны доносился шепот сосны.
Вдруг, прервавши очарование этих мгновений, она сказала:
— Знаете, Паоло, ведь мы с вами помолвлены.
Он переспросил ее в удивлении.
— О, не бойтесь. Помолвлены ради смеха или ради слез.
— Я не понимаю.
— Ведь после наших полетов тайна наша уже не могла сохраняться между четырех стен. Я уверена, что она путешествует по великосветским кругам и уже проникла в жилище Ингирами через самые широкие ворота, через ворота с аркой. Не думайте, что я боюсь компрометировать себя. Но для нас полезно будет разыграть роль жениха и невесты, полезно не столько в смысле светских приличий, сколько для того, чтобы я могла провести вас в сад жасмина.
— Только роль? — спросил он в смущении, нерешительным голосом, с оттенком сожаления и любезного упрека, выраженного неуверенным тоном.
— Паоло, Паоло, ваше смущение очаровательно! — воскликнула она в веселом порыве. — Я уверена, что вы боитесь ловушки.
Он начал протестовать.
— Вы, я уверена, думаете, что я сказала вам это с целью пощупать у вас пульс. Но нет, нет! Это будет помолвка не в целях закрепощения, но в целях удобства. Я умру вдовой, умру Изабеллой Ингирами, умру с двойной литерой «И», над которой я до сих пор еще не ставила точки. Я ставлю ее теперь над одной и над другой, вот вам. Это приписка к мужниному завещанию. Если бы я вышла за вас замуж, я потеряла бы сад из жасмина вместе с газелью и со всем остальным. У меня осталось бы одно «скарабилло». Это было бы слишком неприятно.
Он в своем смущении продолжал протестовать не без некоторой грубости.
— Довольно, Паоло. Я освобождаю вас от торжественного оповещения. Останемся женихом и невестой на вечные времена, если хотите. Но тогда легче будет найти предлог для разрыва, — увы, много легче.
Она перестала смеяться. Взяла в зубы папироску и несколькими затяжками вся окуталась дымом. Он испытывал неловкость и не знал, что ему делать.
— Мне необходимо вернуться в Вольтерру хотя бы на короткий срок, — сказала она. — Я не могу дольше оставлять своих сестер, своего брата одних, в загоне. Я уже написала о своем возвращении и о нашей помолвке. Необходимо по отношению к Альдо, к Ване, чтобы все было по закону или почти по закону. Я хочу, чтобы ты меня сопровождал.
Ему была противна такая комедия. Он вспоминал лихорадочное смуглое лицо девушки, вспоминал, как она плакала у него на груди, переживал всю тоску ужасной ночи. И вспомнил также странное отношение к себе юноши.
— Не могу, — сказал он.
И с тревогой взглянул на губы возлюбленной, боясь тех слов, которые она могла произнести.
— Почему?
Она проговорила это низким голосом, на который пала тень. Теперь лицо ее приняло демоническое выражение и красота приняла зловещий вид, словно была созданием губительной алхимии. Бросила в чашку закуренную папироску, которая с шипеньем потухла. Взяла один из больших цветов гвоздики, стоявших на столе, и размяла его между ладонями. Глаза у нее как будто расширились и углубились и стали сине-фиолетовыми, как небо, видневшееся над сосной, и зрачки засветились фосфорическим светом, как будто действительно душа стала «самым сильным ядом».
— Из-за Ваны?
Он не отвечал ничего. Он никогда не боялся сражаться незнакомым ему оружием, но он чувствовал непобедимое отвращение к словесным поединкам. Не опуская глаз, ждал, что будет дальше. Она прекрасно знала за ним эту манеру, эту броню молчания и умела действовать против нее с ловкостью и едкостью.
— Что такое происходит или, по крайней мере, что произошло между тобой и Ваной?
— Не больше того, что тебе известно самой.
— Мне ничего неизвестно. Мне известно только, что Вана отчаянно влюблена в тебя.
— Я думаю, что ты ошибаешься, я надеюсь, что ты ошибаешься.
— Я знаю наверное, что это так. Поговорим откровенно. Я не ревнива: я хочу сказать, что моя ревность не такого рода, чтобы ты мог ее понять. Первое время, когда ты ухаживал за ней, у тебя было более или менее определенное намерение более или менее близкой женитьбы. Признавайся.
— Изабелла, я не понимаю, к чему служит этот неделикатный допрос. Сегодня ночью я хочу перелететь на Ардее через стены Лукки, перелететь над Серкио и над башней Гвиниджи.
— В это время ты ни разу не говорил с ней про любовь? Сколько раз вы оставались наедине! И ни одного слова, напоминавшего любовь? Ни одного?
— Не начинай опять свою извращенную игру, Изабелла.
— Да, кое-что было тут. Иначе каким образом она бы так сильно воспламенилась? Ты сам знаешь, что она тебя любит. Признайся, что ты знаешь это и думаешь об этом.