Страница 38 из 108
Она держала его за руку, сжимала ее и говорила ему прямо в душу; казалось, будто она потеряла рассудок, но в то же время видела слишком ясно все в самой бесконечной дали. И те слова, которые она кричала посреди развалин невозвратного прошлого, эти слова она повторяла теперь затаенным голосом и производила ими пустоту в груди брата, замкнувшегося от нее, и наполняла его ужасом.
— Но теперь нам не найти друг друга, не упасть в объятия друг к другу, не плакать вместе без слез. Все теперь голо, нигде ни следа красоты и не о чем теперь мечтать.
Она остановилась и вздрогнула; затем вся похолодела.
— Посмотри на эту дверь. Посмотри, кто там, кто во дворце Изабеллы?
Какой-то бледный призрак показался на пороге, выйдя из недр стены, из недр мрачного безмолвия, похожий на одну из тех полумертвых фигур, которые держались еще на штукатурке стены подле большой белой лошади.
— Вивиано, поклонитесь, — сказала мягким голосом Аттиния, из почтительности державшаяся сзади.
Призрак сделал неопределенное движение, обнажил голову. Подошел ближе. Это был не человек, это была одна улыбка, улыбка, отпечатавшаяся в камне. Откуда, из какого убежища мрака вышел он? Что он видел? Что слышал? Какие звуки могли вырваться из его губ, высеченных из камня, как губы старых раскрашенных идолов, которые вечно улыбаются чему-то неведомому?
С его приближением Вана и Альдо, прижавшись друг к другу, невольно отступили назад. Позади них находилось окно; и мимо него пролетали стрелами ласточки в таком же отчаянном полете, как в тот длиннейший день в году, когда они пронизывали вергилиевское небо.
— Вивиано, что вы тут поделывали один-одинешенек? — спросила мягким голосом Аттиния.
Сумасшедший улыбался, от улыбки губы его закаменели и не могли произнести ни слова. На нем был надет какой-то серый мешок, доходивший ему до колен; он был одного цвета со стеной и казался отбитым куском штукатурки; а его безволосое лицо было как слабо мерцающая лампада в пустынном доме.
— Вы не отвечаете, Вивиано?
Чуть-чуть только зашевелилась улыбка, как какое-нибудь бесконечно далекое отражение чего-то случившегося в бездонной пропасти жизни. И Альдо, который переживал сейчас в ужасающих воспоминаниях тот погибельный час, подумал о проблеске света, мелькнувшем неожиданно перед ним через щель во дворце Изабеллы; он показался ему тогда отражением от какого-нибудь прудка, проникшего сквозь запыленный и покрытый паутиною стекла.
— Пойдем, Вана. Уже поздно, — говорил он, увлекая сестру; он слышал позади себя носившихся в безумном вихре ласточек, чувствовал в них какую-то сокрушающую силу, способную снова увлечь его куда-то.
Но за ними следовали шаги призрака, мягкие, будто ступающие по грязи. И вдруг они очутились перед притворенной дверью, из которой слышался едкий запах. Над дверью стояли полустертые буквы: Domus mea. Вана отодвинула задвижку, вошла.
— Мой дом! Мой дом! — сказала она, пробираясь между горьких трав и священных камней.
Старая церковь имела ободранный вид, стены грозили разрушением, все алтари обвалились; некоторые колонны развалились; другие еще стояли, и наверху их покоились грубо сделанные капители с тремя листками и тремя гроздьями. Над аркой из черных и белых треугольников, на стенах ризницы, заросшей терновником, на кусочках штукатурки, валявшихся на желтых скамейках, оставались красные следы фресок, похожие на брызги крови. Изображение совершенно стерлось; оставался один только красный цвет, как свидетель великого мученичества. И еще оставались две пронзенных ноги Распятого и рядом туника цвета запекшейся крови. И лежала еще отрубленная голова Сан-Джиусто, бородатая, квадратной формы и обросшая лишаями.
— Мой дом!
И тут же проглянула улыбка сумасшедшего, улыбка, выученная из камня, улыбка всех этих камней, которые рано или поздно должны были быть поглощены пропастью, должны были скатиться на дно, обрести там вечный покой, снова засыпаться землей.
— Прощай, прощай, Аттиния!
Теперь и у себя самой Вана чувствовала такую же улыбку; она, как ей казалось, чувствовала, что мускулы ее лица складываются в вечную судорогу улыбки. Два или три раза провела она рукой по губам, желая прогнать это ощущение.
— Куда ты идешь? Куда ты хочешь идти? Не беги так! — умоляюще говорил Альдо, в отчаянии следуя за ней и слыша в ушах свист ветра.
Они спустились по откосу, увидали покатую лужайку, примыкающую к стене, карликовые дубки, похожие на нищих-калек, темный круг около пропасти, услышали высокие и хриплые голоса, вздохи, завывание, вой. Они пошли пешком в Гверруччию. Велели карете дожидаться их у Порта-Мензери.
— Ах, остановись, Вана! Ты запыхалась. Отдышись. Дай и мне отдышаться. Что с тобой сделалось?
Возле дороги высилась темная громада Мандринги.
— Умираю от жажды! Дай мне попить. Выпей и сама глоток воды.
Под густой порослью жимолости и слив слышалось бульканье фонтана.
— Я не хочу пить, — сказала сестра.
В сыром полумраке раздавалась болтовня женщин, блестели кружки, били струи воды.
— Подожди меня минуту!
Он спустился к фонтану, обнажил себе голову, вытер пот; попросил, чтобы ему дали напиться.
Все женщины, пришедшие за водой, обернулись к красивому юноше. Заблестели глаза под войлочными шляпами; подтолкнули друг дружку локтем; послышался шепот, пробежал легкий смех.
— Без стакана?
— Прямо из кружки?
— Прямо из-под крана?
— Тут хорошая вода.
— Лучше, чем в колодце Ингирами.
— Вот мой кувшин.
— Мой почище будет.
— У моего горлышко поуже.
— Из моего! из моего!
Звонкие голоса звучно отдавались, обнаженные руки приподнимали кувшины, протягивая их к юноше. Последний слышал раздававшиеся вокруг него простонародные любезности, подмечал в толпе какое-нибудь личико помоложе. Подставлял губы, стараясь не прикасаться губами к кувшину и не лить большую струю.
— Как он ловко пускает струю в рот!
— Нет, он вприхлебочку.
— И как аккуратно!
— Совсем будто целует.
— Глядя на него, замочишь рот, даже не пивши.
— Счастливая его дамочка!
— Цветочек акации! — протрещала самая бойкая среди общего веселья, сверкнув глазами, подтолкнув локтями соседок в то время, как он проворно направлялся к нетерпеливо ожидавшей его сестре. — Цветочек акации! А кто хорошо пьет, тот еще лучше целуется!
Неудержимые порывы ветра увлекали их дальше, к другой стороны громады. Между тем облака надвигались на Вольтерру, как некогда отряды Монтефельтро. Местность имела такой же вид, как после нашествия голодной толпы. Время от времени среди каменистой гряды показывались остатки древней ограды, напоминавшей отдельные позвонки хребта.
— Ты знаешь, что она возвращается? — сказала вдруг Вана. Она шла с опущенной головой.
— Возвращается?
— Она написала управляющему приготовить виллу. Она помолвлена.
— Что ты хочешь сказать, Вана?
— Изабелла помолвлена с Паоло Тарзисом.
Ему почудилось, что вокруг них поднялся оглушительный крик.
— Она написала?
— Написала.
— А почему ты только теперь мне это сообщаешь?
— Потому что сама узнала это только сегодня.
— И она возвращается с ним?
— С ним.
Ему почудилось, что все вокруг них кружилось в головокружительном вихре.
Значит, все пропало. Готовились законные брачные узы. Изабелла делалась собственностью мужчины.
Все в ее жизни и в жизни друг их должно было перемениться. Все рушилось.
— Ты уверена в этом? Ты сама видела письмо?
— Сама видела.
Альдо остановился, так как боялся упасть, как будто ветер пронизал его насквозь и произвел пустоту в его теле.
И Вана также остановилась, тяжело дыша, и сказала: