Страница 101 из 108
Столовые помещались в старом открытом театре вблизи Портановы. Котлы кипели там, где помещался оркестр, и дым наполнял эстраду; сквозь дым можно было видеть в глубине кулис феодальный замок, освещенный луной. В этих столовых к полудню собирались вокруг деревенских столов толпы нищих. Еще задолго до полудня в партере начинали мелькать пестрые отрепья и подымался гул хриплых голосов. Среди знакомых фигур то и дело появлялись новые лица. Особенно известна была некая Либерата Лотта ди Монтенеродомо, с тупым лицом восьмидесятилетней Минервы; лоб ее отличался царственной строгостью, волосы приставали к черепу, подобно прилипшей к голове каске. Обеими руками брала она зеленую стеклянную чашку и молча стояла в сторонке, ожидая, пока ее вызовут.
Но главным событием этой холерной хроники была битва у моста. Между Пескарой и Кастелламаре, двумя общинами, разделенными рекой, была старинная вражда.
Враждебные стороны не переставали наносить одна другой обиды и мстить друг другу, всеми силами стараясь подорвать благополучие врага. Так как главное богатство страны заключалось в торговле и так как в Пескаре процветали ремесла, то кастелламарцы давно уже добивались того, чтобы всяческими правдами и неправдами переманить на свой берег торговцев.
Реку пересекал старый деревянный мост, построенный на больших осмоленных барках, скрепленных цепями и швартовами. Веревки и канаты искусно сплетались в воздухе, опускаясь с высоты столбов к низким парапетам и придавая всему сооружению подобие какого-то варварского осадного орудия. Плохо скрепленные доски скрипели под тяжестью телег. При переходе войск все это чудовищное водное сооружение тряслось от одного конца до другого и грохотало, как барабаны.
По поводу этого моста некогда создалась легенда о святом избавителе Четтео, и с тех пор каждый год святого с благоговейной торжественностью выносили на середину моста, а матросы с судов, стоящих на якоре, приветствовали статую.
Так между Монтекорно и взморьем стоит это скромное сооружение, как бы отечественный памятник, заключающий в себе святость античных вещей и дающий чужеземцам указание на то, что еще не перевелись народы, живущие в первобытной простоте.
Ненависть между пескарцами и кастелламарцами нередко обострялась именно на этих досках, по которым ежедневно переправлялись трудолюбивые купцы. О, с каким наслаждением одна сторона, видя, как торговля тяготит к противоположному берегу, обрезала бы канаты и потопила все семь судов!
Однажды военачальник неприятельской стороны, воспользовавшись каким-то поводом для объявления войны, угрожая военной расправой, преградил пескарцам доступ к широкой дороге, которая начиналась у моста и вела к соседним селениям.
Его намерение заключалось в том, чтобы превратить прибрежный город в осажденную крепость, подорвать всяческими способами торговлю, внутреннюю и внешнюю, и переманить на свой рынок продавцов и покупателей, которые привыкли производить свои операции на правом берегу, а затем, после того как там уничтожена будет всякая возможность извлекать какую-нибудь выгоду, торжествовать победу. Он предложил хозяевам пескарских рыбачьих судов по двадцати карлинов за каждые сто фунтов рыбы, под одним условием, чтобы все суда причаливали для разгрузки к его берегу и чтобы условленная цена на рыбу держалась до Рождества.
За неделю до Рождества цены на рыбу обыкновенно поднимались. Коварные замыслы были очевидны.
Судовладельцы отвергли это предложение, предпочитая совсем не закидывать сетей в воду.
Тогда хитрый враг стал нарочно распускать слухи, будто в Пескаре царит страшная смертность. Прикрываясь благожелательством, он старался возбуждать окрестное население и даже жителей Киеты против мирного города, где эпидемия уже прекратилась.
Он упорно прогонял или арестовывал ни в чем не повинных путников, которые на основании обычного права шли по проселочной дороге, чтобы добраться до другого берега. Он велел отряду своих ландскнехтов сторожить пограничную линию с утра до вечера и окликать каждого, кто приближался к ней.
Тогда пескарцы начали высказывать протест против этих несправедливостей, так как город был обречен на нищету, многочисленный класс рабочих оставался за бортом, а все купцы терпели громадные убытки. Холера совершенно прекратилась в городе и, по-видимому, ослабевала в прибрежных деревушках, где умерло лишь несколько хилых стариков. Все население было совершенно здорово и не прочь было бы вновь приняться за обычные занятия.
Появились и у пескарцев свои трибуны: Франческо Помариче, Антонио Соррентино, Пьетро д’Амико. Народ, толпившийся на улице, разбивался на группы, слушал речи трибунов, аплодировал им, вносил предложения, принимал и отвергал их громкими восклицаниями. Подготовлялись большие беспорядки. Для возбуждения масс некоторые рассказывали о геройском подвиге Моретто ди Клаудиа. Этот человек был схвачен ландскнехтами и посажен в лазарет, где его держали в течение пяти суток без всякой пищи, кроме хлеба. Ему удалось бежать через окно, он переправился вплавь через реку и добрался до своих весь вымокший, измученный и голодный, но счастливый сознанием своего славного подвига.
Тем временем голова, предчувствуя бурю, решил вступить в переговоры с великим кастелламарским врагом. Голова был доктор права, человечек маленького роста, с напомаженными кудрями, плечи его были всегда усеяны струпьями, ясные глаза умильно смотрели на собеседника. Великий врач был вырождающийся потомок славного Гаргантуассо, огромного роста, вечно пыхтящий, метающий громы и молнии, необычайно прожорливый. Переговоры велись в нейтральном месте, в присутствии знатных представителей Терамо и Киеть.
К вечеру один ландскнехт, явившийся в Пескару, чтобы сообщить какое-то известие одному из советников ратуши, спустился с приятелями в погребок, чтобы утолить жажду; выйдя оттуда, он смело пошел бродить по городу. Трибуны, увидев его, бросились на него. Среди криков толпы они потащили его к берегу в лазарет. Над ярко освещенными водами пылало заходящее солнце, и кровавый отблеск опьянял воинственно настроенную толпу.
Но вот на противоположном берегу показалась группа кастелламарцев, выходящих из ивовой рощи, и стала энергично протестовать против насилия.
Наши не замедлили дать столь же бешеный отпор. Запертый в лазарет ландскнехт изо всех сил колотил руками и ногами в дверь темницы и кричал:
— Отворите! Отворите!
— Ложись спокойно спать и не заботься ни о чем, — насмешливо кричали ему из толпы.
А кто-то жестоко прибавил:
— Если бы ты знал, сколько людей уже умерло в этой темнице! Разве ты не слышишь запаха?
— Ура! Ура!
Возле Бандиеры заблистали ружейные стволы. Маленький голова шел во главе военного отряда освободить из заключения ландскнехта, чтобы не разгневать великого врага.
Вдруг заволновалась разгневанная толпа, громкими криками она протестовала против этого презренного освободителя кастелламарцев.
По всей дороге от лазарета до города стоял гул от свиста и брани, длившийся при свете факелов до тех пор, пока демонстранты не охрипли.
После этого первого открытого столкновения мятеж все более и более разрастался. Все лавки закрылись. На улице собрались все горожане, богатые и бедные, охваченные неудержимой манией говорить, кричать, жестикулировать и выражать на тысячи ладов одну и ту же мысль.
Среди толпы то и дело появлялся какой-нибудь трибун, принося с собой новое известие. Группы расходились, вновь собирались и разнообразились соответственно обсуждаемым мнениям. Так как над головой сияло вольное живительное солнце и свежий воздух опьянял, словно глотки хорошего вина, то в пескарцах пробуждалась врожденная склонность к юмору и мятеж продолжался в веселом ироническом духе, из простой любви к насмешкам и неожиданным переживаниям.
Но великий вождь не оставлял своих коварных замыслов. Перемирие не соблюдалось, благодаря его ловким проделкам, которым благоприятствовала нерешительность маленького головы.