Страница 41 из 138
Из-за красных складок виднеется только громадное, опухлое, искаженное лицо в чем-то вроде беловатого парика, из-за складок видна только одна жирная и бледная рука, на которой блестят кольца.
Елена!
Дочь оборачивается.
Все? Еще ничего?
Дочь отрицательно качает головой, не раскрывая рта.
Там есть кто-нибудь?
Дочь отрицательно качает головой.
А сколько, как ты думаешь…
Слово замирает у нее в глотке, лицо у нее бледнеет, ее устремленные на темную дверь глаза расширяются от страха. Пораженная внезапным ужасом, который замечает на лице матери, Комнена поворачивается в ту же сторону. Мать исчезает.
Чезаре Бронте стоит на пороге, пошатываясь, держась на ногах одним последним усилием своей воли, пораженный неодолимой дрожью. Под его большими выступающими бровями, в глубине впалых от страдания глазниц, горят угрюмые глаза. Комната как бы наполняется суровой тревогой. Комнена остается твердой, неподвижной, приготовленной.
Бронте. Нет еще… Еще не умер… Не зарыт… Еще вижу, понимаю.
Он идет вперед, пошатываясь на каждом шагу, держась за стулья, дикой энергией удерживая на ногах свой скелет.
О чем спрашивала тебя твоя матушка? Была неуверена? Ошиблась в определении часа? Скажи: в какую сумму оценена моя жизнь?
По мере того как он продолжает приближаться с угрозой, женщина отступает назад.
Боишься?
Комнена. Да, безумия, которое ослепляет вас.
Бронте. Страх! Страх! Мою жизнь оцепил страх. Я еще заставил дрожать чье-то сердце. Я еще был способен кой-кого раздавить, сделать его пустым пузырем, бросить его гнить в овраг… Страх нашел оружие в лице женщины. Посмотри-ка мне в глаза!
Комнена увидела на пороге двери, в полосе темноты, свидетельницу: монахиню, которая горячо молится. На повелительный крик она поднимает голову и смотрит на умирающего, не моргнув глазом.
Значит, ты не отрицаешь.
Как бы в припадке удушья, он падает на скамейку. Непрерывная дрожь овладела всем его истощенным телом.
Комнена (с какой-то глухой и деланой мягкостью). Ваш мозг расстроен, ваши слова безумны. Вон там одна душа молится, чтобы Господь сжалился над вами и избавил вас от волнующих мыслей.
Бронте. Ты не отрицаешь. Ты еще раз продала себя, ты еще раз сделалась в руках своей матушки заразным товаром, орудием заработка, орудием обмана и смерти. Я видел ее лицо… Ах, прежде чем закрыться, мои глаза должны были еще раз увидеть эту отвратительную злую улыбку, эту чудовищную маску зверства и жадности и эту руку, которая копалась во всех гадостях мира, которая держит тебя, как держат раскаленное железо, или поддельный ключ, или ядовитый плод, или зелье для возбуждения похоти…
Комнена (стой же зловещей мягкостью). Вон там совершают молитву, чтобы Господь сжалился над вами и вернул свет вашему разуму в этот час скорби.
Бронте. Сколько же вы получили? Уже снарядились в путь? Вам выдан даже пропускной билет, чтобы вы могли безнаказанно пройти с сокровищами и позором сквозь угрожающий сброд? Или ты останешься и выставишь свое ложе на площади?
Кажется, что сумрачный огонь старческой страсти снова разжигает его, сушит рот.
Комнена (в прежнем положении, прежним голосом). Вон там молятся: да сжалится Господь над вами и да ниспошлет мир душе вашей.
Бронте. Подойди ко мне!
Комнена Да простит вас Господь и да успокоит вас на рубеже, который надвигается.
Бронте. Подойди ко мне!
Он протягивает к женщине свои дрожащие руки, как бы для того, чтобы в бешенстве схватить ее.
Комнена. О вас молятся, просят вам мира в тишине.
Бронте. Ты остаешься? Скажи: ты остаешься без места? Ты бросаешься наудачу? Чья ты будешь завтра? Будешь принадлежать тому, кому отдаешь мою жизнь, чтобы вылечить его от страха? Тебя видели входящей к нему в дом… Правда? Правда? Отвечай!
Он как бы одержим грубым чувственным образом. Голос у него прерывается в высохшем горле, руки у него сведены судорогой.
Комнена (продолжая владеть собой, но уже с нетерпением). Да сжалится Господь над вашим несчастьем!
Бронте. (в исступлении). Ты, ты была ужасным несчастьем моих последних лет, невыразимой язвой, тайным мучением, позором и угрызением моей старости, пятном моей сильной жизни… Ты влачилась по всем лужам порока, как приманка, пропитывалась пеной всевозможного разврата. Не осталось ничего гнусного и отчаянного, чего бы ты не изведала в ежедневной борьбе с нуждой, в притворстве нищеты, в ожидании крупной добычи, ты там — припоминаю! — бледная, нечистая, пагубная, ненасытная, спаленная гордостью, исполненная мести, алчная к могуществу и золоту… Века роскоши, вероломства и грабежа погибли в тебе, кровь предателей и узурпаторов, целое племя убийц. Чего бы ты ни коснулась, к чему бы ты ни пристала своим адским телом, всюду, казалось, должно было появляться несмываемое пятно. Ты была карой, верной гибелью…
Комнена (в нетерпении, взбешенная). Ни слова больше! Ни слова! Я больше не хочу слушать.
Бронте. А я-то, слепец, я-то, безумец, сделался добычей! Какой позор! Какой позор! Я дал разжечь подобной мешаниной этот свой старый мужицкий мозг…
Комнена. Ни слова больше! Я не хочу больше слушать! Пусть Господь заглушит на ваших устах эту ругань! Вам пора думать о другом, а не о пустой горячности… Вам нужно приготовиться к принятию успокоения. В постель! В постель!
Ужасным усилием старец поднимается на ноги, посинев, с искаженным лицом, вне себя от дикого бешенства.
Бронте. Ах, но у меня еще хватит сил задушить тебя собственными руками!
Протянув руки к Комнене, он хочет броситься на нас, но, изворотливая и осторожная, она отскакивает назад, ускользает, намечает себе преграды, за которыми она могла бы укрыться. Монахиня, остававшаяся в сумраке за дверью беспокойной и неподвижной свидетельницей, поддерживая своей молитвой этот резкий контраст, вбегает с криком ужаса.
Монахиня. Бог — свидетель! Бог с нами! Он — Единственный Судья!
Старец пошатывается, готовый грохнуться. Монахиня поддерживает его, обнимая его своими серыми руками.
Бронте. Живи! Живи! Другой погибнет от тебя!
Монахиня (смиренно). Господь — Единый Судья. Один Господь — властитель жизни и смерти. Помолимся Всевышнему, да будет милосерден к нам, брат.
Она поддерживает немощного и задыхающегося Бронте, помогает ему сесть, вытирает у него пот на висках, в которых у него стучит кровь, она точно обвевает этот жар кротким веяньем больших белоснежных крыльев своей повязки. Комнена, ускользая от угрозы, добралась до стены, прислонилась к одной из высоких мраморных консолей, на которых стоят римские бюсты. Вне поля зрения старика, повернувшегося к ней затылком, она остается в этом положении, как бы окаменев, неподвижная, как кариатида.