Страница 20 из 23
— Нет, Туллио, подождем еще немного, — молила она с каким-то ужасом.
— Я пойду открою.
И я подошел к двери; я поднялся по трем ступеням, показавшимся мне ступенями алтаря. В тот момент, когда я собирался повернуть ключ с трепетом набожного человека, открывающего реликварий, я почувствовал за собой Джулианну, следовавшую за мной, пугливую, легкую, как тень. Я вздрогнул.
— Это ты?
— Да, это я, — пробормотала она, ласковая, касаясь моего уха своим дыханием.
И, стоя за моими плечами, она обняла мою шею руками так, что ее нежные кисти скрестились у меня под подбородком.
Это пугливое движение, смех, дрожащий в ее голосе и выдававший ее детскую радость, что испугала меня, ее манера обнимать, вся ее быстрая грация напоминала мне прежнюю Джулианну, молодую, нежную подругу счастливых годов, милое создание с длинной косой, со свежим смехом, с видом девочки. Чувство счастья охватило меня на пороге этого дома, полного воспоминаний.
— Открывать? — спросил я, держа руку на ключе, готовый повернуть его.
— Открывай, — отвечала она, не оставляя меня, и я чувствовал на своей шее ее дыхание.
Когда заскрипел ключ в замке, ее руки сжали меня сильнее, она прижалась ко мне, передавая мне свою дрожь. Ласточки щебетали над нашими головами, и их легкие посвистывания выделялись на фоне глубокой тишины.
— Входи, — шептала она, не оставляя меня. — Входи же, входи.
Этот голос, раздававшийся из уст таких близких, но невидимых, реальный и вместе с тем таинственный, дышавший жаром около моего уха и вместе с тем такой интимный, точно раздавался из глубины моей души, и женственный и мягкий, как ни один голос в мире, — я все еще слышу, его и буду вечно слышать.
— Входи, входи…
Я толкнул дверь. Мы тихонько переступили через порог, точно слитые в одно существо.
Передняя была освещена большим круглым окном.
Ласточка, щебеча, носилась над нашими головами. Мы удивленно подняли головы. Гнездо висело между гротесками свода. В окне недоставало стекла. Ласточка со щебетом выпорхнула в отверстие.
— Теперь я твоя, твоя, твоя, — шептала Джулианна, не оставляя моей шеи, но гибким движением она очутилась у меня на груди, чтобы встретить мои губы.
Мы долго целовались. Я сказал, опьяненный:
— Пойдем. Пойдем наверх; хочешь, я понесу тебя.
Несмотря на опьянение, я чувствовал в своих мускулах силу одним взмахом внести ее на лестницу. Она ответила:
— Нет. Я могу подняться одна.
Но, по-видимому, она не могла сделать этого. Я обнял ее, как в аллее, и, поддерживая, подталкивал со ступеньки на ступень.
В доме слышался тот глухой и далекий шум, который бывает в изгибах некоторых раковин; никакой другой звук не проникал сюда извне.
Когда мы очутились на площадке, я не открыл двери, которая была перед нами; я повернул направо в темный коридор, молча увлекая ее за руку. Она дышала так тяжело, что мне становилось жалко ее, и она заражала меня своим волнением.
— Куда мы идем? — спросила она меня.
Я ответил:
— В нашу комнату.
Почти ничего не было видно. Я руководился инстинктом. Я нашел ручку; открыл.
Мы вошли.
Темнота была перерезана светом, проникавшим через ставни, и там гул был глуше. Я хотел бы подбежать к окнам, чтобы сразу осветить комнату; но я не мог оставить Джулианну, мне казалось невозможным отделиться от нее, прервать хотя бы на мгновение соприкосновение наших рук, точно сквозь кожу обнаженные оконечности наших нервов магнетически соединились. Мы подвигались вместе, ничего не видя. Препятствие остановило нас в темноте.
То была кровать, большая кровать нашей свадьбы и нашей любви…
Куда донесся ужасный крик?
Было два часа пополудни. Прошло около трех часов с нашего приезда в Виллу Сиреней.
Я оставил Джулианну на несколько минут одну и пошел позвать Калисто. Старик принес корзину с завтраком; и на этот раз не с удивлением, а с каким-то хитрым добродушием отнесся он ко второму неожиданному отпуску. Теперь Джулианна и я сидели за столом, как двое влюбленных, друг против друга, обмениваясь улыбками. У нас было холодное мясо, фруктовые консервы, бисквиты, апельсины, бутылка шабли.
Зала с украшениями в стиле барокко на своде, с ее светлыми стенами, с пастушеской живописью над дверями, имела вид какой-то устарелой жизнерадостности, вид прошлого столетия. Через открытый балкон проникал мягкий свет, потому что по небу распространились белые молочные полосы. В бледном прямоугольнике возвышался старый и почтенный кипарис, у подножия которого рос розовый куст, а на вершине его ютилось соловьиное гнездо. Внизу, между железными изгибами решетки, виднелась нежная светло-лиловая роща — весенняя слава Виллы Сиреней. Тройной аромат, весенняя душа Виллы Сиреней, подымался в тиши медленными ровными волнами.
Джулианна говорила:
— Ты помнишь?
Она повторяла:
— Ты помнишь?
Самые отдаленные воспоминания о нашей любви одно за другим приходили ей на память, вызванные легким намеком, они оживали с поразительной интенсивностью в родном для них месте, среди благосклонных к ним вещей. Но жажда жизни, овладевшая мной там, в саду, и теперь еще делала меня нетерпеливым, вызывала во мне преувеличенные видения будущего, противопоставляемые мной призракам неудачного прошлого.
— Нужно вернуться сюда завтра, самое позднее через два-три дня, и остаться здесь; но одним. Ты видишь, здесь есть все необходимое; все осталось на своих местах.
— Если бы ты хотела, мы могли бы остаться и на эту ночь… Но ты не хочешь! Правда, ты не хочешь?
Голосом, жестом, взглядом я старался соблазнить ее… Мои колени касались ее колен. А она смотрела на меня пристально, ничего не отвечая.
— Представь себе первый вечер, здесь, в Вилле Сиреней. Выйти, пройтись после Ave Maria, видеть освещенное окно! А, ты понимаешь… Свет, зажигающийся в доме в первый раз, в первый вечер! Представь себе. До сих пор ты только и делала, что вспоминала да вспоминала. И, тем не менее, смотри; все твои воспоминания не сравнятся для меня ни с одним сегодняшним моментом, не сравнятся ни с одним завтрашним моментом. Может быть, ты сомневаешься в счастье, которое ждет нас? Я никогда не любил тебя так, как люблю сейчас; никогда, никогда. Ты слышишь? Я никогда не был так всецело твоим, как сейчас, Джулианна… Я расскажу тебе, я расскажу тебе мои дни, чтобы ты узнала твои чудеса. После столь дурных вещей кто мог ожидать подобное? Я расскажу тебе… Порой мне казалось, что для меня вернулось время юности, время первой молодости. Я чувствовал себя как тогда, наивным, добрым, нежным, простым. Я ни о чем не помнил. Все, все мои мысли принадлежали тебе, все мои чувства относились к тебе. Порой вида цветка, маленького листочка было достаточно, чтобы переполнить мою душу, так она была полна. И ты ничего не знала; ты, может быть, ничего не замечала. Я тебе расскажу… В тот день, в субботу, когда я вошел в твою комнату с белым боярышником! Я был смущен, как влюбленный мальчик, и чувствовал, что умирал от желания взять тебя в свои объятия…
Ты этого не замечала? Я тебе все расскажу; я заставил тебя смеяться. В тот день из-за занавесок алькова видна была твоя кровать. Я не мог оторвать от нее глаз, я весь дрожал. Как я дрожал! Ты не можешь себе представить! Ты не знаешь. Уже два или три раза я входил в твою комнату, потихоньку, весь дрожа; и я приподнимал занавески, чтобы посмотреть на твою кровать, чтобы прикоснуться к твоей простыне, чтобы уткнуться лицом в твою подушку, как фанатик — любовник. А некоторые ночи, когда все спало в Бадиоле, я тихонько, тихонько подкрадывался к твоей двери; мне казалось, что я слышу твое дыхание… Скажи мне, скажи мне — эту ночь я могу прийти к тебе? Ты хочешь? Скажи, ты будешь меня ждать. Эту ночь, разве мы сможем спать вдали друг от друга? Нет, это невозможно. Твоя щека найдет свое привычное место на моей груди, вот здесь, — ты помнишь? Как ты легка, когда спишь?
— Туллио, Туллио, замолчи! — перебила она меня умоляющим голосом, как будто мои слова причиняли ей боль.