Страница 70 из 113
Однако произнесена лотерея... но приканчивать фразы — дешёвые жертвы! И за всеми метафорами (метанием вещи, помётом слов) видится одно — вокруг процветает заговор! И всплески неверности, то есть зелени в окнах — не знаки ли процветания? И уже найден корень — мета... Найдена мета!
Далее — по черновику, с середины — с ускользающей сути, ведь с чего начинается нагромождение слов — не суть...
...войти в заговор, как в стремительно зреющий южный сад — вечнозелёный? — приголубивший ослепительную перспективу моря... на агору заговора, магически превращенного устами-базарищами — в полный базар, в дым сигарных баклажанов в клацающих золотых морковинах, в меты огуречной рюхой — для затравки пряностью, в цапкие-пунцовые перцы-мизинцы, начинающие с бубновой козы — в солнечное сплетение словес: пожалте в мои базаросли, я не знаю, что есть искус, мне есть — мой надкус!
Так разливается заговорщик-Базар — пуншем в пылких посудинах: в сердцах и в рогатых чашах с заткнутыми орехом глазницами-блазницами, выкатив волоокие сливы и стреляющие ушлые вишни, обнажив чудовищную репу — свободой на баррикадах, и вбивая пороховые кувшины промежутков в раздвижную империю — продажная Краснозобая Бестия, сортирующая на плахах потерянные париками персики и гегемонов от бахчи, позеленевших в собственных прутьях... постригшихся в нули и начиняющих распадом разъедающий их мир. А свински пьяные свиные головы во фригийских колпаках плюхнулись в застолья — сонно сквернохрюкать силософские хрюктаты... а над ними заточенные карандашиком ножки, тоже в красных чулочках и на красном каблучке, пишут историю свободы свободным канканом.
Эй, непрозрачный, пышнотелый, запотелый, как капуста в трёхстах серебряных жилетах (как серебряный поэт в трёхстах жилетах), не казним ли кого ещё, чтоб уже не казниться? Так Базар или Заговор?
Дело вкуса, темнит Краснозобый и мерцает абрикосовой половинкой пенсне со скользкой косточкой навыкате, отражая, между прочим, пламя — что отсутствует между прочим отражённым... экие невидные прогнозы... Как же-с без Императора — в потусторонней композиции, куда завёл вас крайний пассеизм? — подмигивает с огоньком Краснозобый. Морт-натюр, Тот Свет — он же базар. Или — заговор, что заговор — базар. Вариант: свободный пересказ базара. Или вам за императора — рядовые формы мёртвой натуры, что катились к совершенству роковой дорожкой стебля, но едва нашарили — и... эти шаромыги? — угрызая персь от персии, как от австрии — итальянским походом... от военной славы пруссии — одной иеной с ауэрштедтом... Наш император, — размахнувшись площадным нещадным солнцем: — Ого-о-онь!.. — второе, что опять бросается в глаза, пока подбрасывает искры йен — во вспыхнувшие там и тут золотые клакерские ухмылки четвертованных тыкв.
Но первым застит взор — Свободой и выпячивает навынос её красные нарезы — потому и краснозобый. Свобода цвета! Свобода слова — и написания, и прочтения! То-то резчик слов и свобод, гражданин краснозобый фрюктидор, так неоднозначен. Или однозначен — но не единственный, у него завелась сестра-Свобода и — как ближняя — очень недалека...
Я не страж сестрице, — режет Краснозобый баранью холку винограда.
Но раз вы, Сир, не сир на свете — вдруг дурная бесконечность выжала из вас по капле историческую нужду? И — с высот искусства Слова — в корзину! И базарные ряды продуктивных синонимов: баранья холка — барахолка — свальный грех... Или: ярмарка — пир — щир — убещур... и мой замысел — синоним тыквенной ухмылки, расплывающейся вширь... на ветер! На сквозной гуляющий сюжет... на прецедент, позволяющий бросить сюжет — в любое время и в любое место...
Тут как тут — война, и сквозь её дымный налет на сад уже не так рассмотреть террасу — и беспредметный сюжет, предметно подхваченный волнами, но — не промахи Марса, а ничто так не исчезает из глаз, как южный город, падкий на прилежание моря, его взволнованные наставления улиц и удвоенные садовые головы, поплывшие по небрежности поплёвывающего прилежащего, переписывающего с временного — на вечное, мир ему скрипторий, мир и пригоршня плодов с голову — голубейшим его садам, вечно подсадным, и наставнику улиц — переводчику времени на высокий штиль моря, голубок-городок неотступней и совершенней — на штильном праздничном языке... да упразднится!
Так сад и терраса... и прочерк перил, подчеркнувших отступление от пролитого света террасы, и там — тень, и об руку с тенью — мадам с лицом темнее бури соломенных волос, а китайские голодранцы-драконы, огнедышащие как шёлковые с её соплодий, ещё темнее происхождением. И плужками пальчиков распахивает пасьянс: расколитесь, атласные, есть ли загробная жизнь? — и наводит сквозь сад прищур на жизнь соседей (вариант сюжета: пир в соседнем саду)... И кого-то бессменно поджидает с войны, под шумок ристалищ запуская — свой дымок.
А за войной проливается — тот свет, но сквозь террасу — в ветвистых трещинах сада, и сквозь обтекаемые длинноты моря... сквозь такое словоблудие Свет Тот точно не высмотришь.
Просмотреть бы и ту светлейшую улицу-ветреницу, сбить, как башмаки, сносить несносную — выпростала столетние наглядности, растянулась вендеттой: солнце за солнце! — рокадой вдоль фронтального стихосложения этажей с типажами... там, в последней стопе нижней строчки, притаилась ударная старуха-немка, высочайшая Магда Альбертовна, вожатая форточки. И выменивает поутру, по свету, по имени унаследовавшие её драгоценнности — немые-немецкие имена и глаголы... и нащёлкивает соловьем упражнения-упразднения... И мена — на имена — старая, как нагоняй, и костлявая — голенастый стол, нагоняй-ка меня, ку-ку! — хоть сметаемый ветром — да вечно накрытый.
И юная фрейляйн — в рогатках уличных курсантов: отглагольная-именная внучка, в чьей соломенной, расплетающейся на плечи корзине — на донышке, ах... второгодница — проливной плетень, слалом зашибающихся ошибок между красными тетрадными колышками, учительствующими в гусиные клювы, в лопнувшие перцы — сушит скошенные ливнем глазки: тот — на Рейне, этот — на ревене, сводит их к миру выигранными в войну очками, загоняет взашей в подбитый портфель — второгодники-учебники, веснушчатые кляксой, и свою обрусевшую драгоценность: мыльницу-лягушку — ворону, каркнувшую на асфальт золотые ломтики осени и анютин глаз, пересохший от жажды зрелищ, с воспалившимся зрачком... портфельчик, слетевший с ума — сума, и — посошок, кустарный огрызок: сейчас же верните мою волшебную палочку! — магический жезл, кустарный.
Эй, проходящие непроходимую улицу, не задерживать экспедиции! Пропустить кляйне-дурочку — из отечества, выложившего дорожку — пряником, сахарной бабушкиной Сибирью, и отечески высматривает — парой глаз адмиралов Абукира и Трафальгара: прощай, там-та-там, мой зачёркнутый флот... пешком — по водам! — и собрав в дорогу мыльницу и зацветший посох — нам на бис: мы спешим за великим героем — в середину жизни! Ослов и учёных — в середину... У отечества уменьшаются башенки — в наши зубчики, м-м, хоть облизнуть лягушку-путешественницу!
А не прослышит повышенная гросс-муттер, нагоняйка Магда Альбертовна, когда вечер зашнурует её в одышку, в затянутый поиск внучки? Ау, нам пора ужинать, мы сидим за крах... ах... мальной меной на три наших прошлых: плюсквам... и плюс к ним — будущие, наш стол очень глубок! — барабаня по рокаде битым башмаком, пронося над нами заглохшую голову, реющую — на снежных косматых крыльях, выдувающую бутыли горних далей меж тромбозно трубящими пеанами этажей...
Да читай на её лотерейном челе: аллегри, будьте веселы! Сто лет ей не догадаться, что мы и не унываем, слизывая с улиц целые экспедиции — за лягушку на палочке! — как вышныривают в дыру меж поводырями-ослами — с запасными глазами-сизоворонками в мыльницах, с патрицами сыпных листьев — тиснуть фамильную осень в козлищах ошибок: в пропущенных ливнях и удвоенных гелиосах и фебах... Или лакомки-котомки уже отужинали, вычерпали стол — до завтрака? И опять накрывают — своим невозвратным залогом и вечным предлогом — служеньем жить в новые пределы... улепётывают от ползущей секвенции-времени, машут машуками салфеток с орлиными крыльями, ловят веслами ложек горелый горох прощальных салютов...