Страница 64 из 113
— Ну, мы не зря назвали тебя «Грёзой»...
— Не грёзы это, а пророчество. Понимаешь разницу? Вот сейчас встану и начну пророчествовать!
— Начинай. Нет, подожди, я закурю сначала... Давай, я готова!
— Их всех сломают! И Римму Викторовну тоже. Проклятая страна!
— Мистика. Идеализм. Римму-то уж не сломать. Если на одну чашу весов положить мудрость Риммы, а на другую — всех этих деканш и кагэбэшников мозги... что перетянет-то?!
— А вот увидишь, Капа! Всех сломают... Ты мистику не гнои!
— Слушай, защищая мистику, ты что-то всю колбасу у нас съела.
— А мистика требует много сил — откуда их черпать-то? А вот из колбасы... восполнять... с индийским чаем...
(Капа — автору, 1968 г.)
— А кто был прав? Вчера я встретила знаешь кого? Игоря! Иуда, он в Москве, но приехал на конференцию, кажется. И на полном серьёзе жалуется на своих аспиранток. Значит, так: он как член парткома руководил подтиранием иностранных жоп.
— Грёзка! Дети же тут.
— У детей тоже жопы есть. И у иностранцев есть. Их надо подтирать. Вот на время олимпиады сформировали группу из идейных аспиранток — бумажки подавать иностранцам. В общественных туалетах. А эти девчонки сбежали на похороны Высоцкого! Иностранцы, конечно... не знаю... А вот партком Игорю выговором грозит. И он на полном серьёзе жалуется на девчонок: какое легкомыслие — так науку не делают, а ещё аспирантки...
(Разговор 1980 г.)
— Это у Врубеля? Демон получился потрясный, а потом он в бреду его записал. Лицо стало хуже. Так и жизнь наша бредовая записала светлый лик Игоря. Врубель слишком близко подошел к опасной теме демонизма, а Игорь в партию вступил — и вот результат.
(Н. Г., 1980 г.)
— Между прочим, это всё советское — осудить человека. Капитализм привык: поставили тебя делать дело, так делай его!
(Царёв, 1992 г.)
— А 19-го августа Игорь пошёл к Белому дому! И три дня, и три ночи защищал его. Я приехал Карякина лепить, а какое тут! Пришлось пойти к Белому дому, да дождь пошёл... Я бы, конечно, его не узнал, но перекусывали, слышу: рыбу кто-то не ест! А в детском саду мы один раз пили пиво, воблой закусывали, Игорь ужаснулся. Его мать работала ухо-горло-носом и всю жизнь детям рассказывала, как невыносимо ей каждый день доставать рыбные кости — у подавившихся...
(Рома Ведунов, 1992 г.)
— Римма Викторовна нам что говорила? Надо занимать руководящие посты, чтобы негодяям они не достались. И в партию советовала вступать для этого. И сама была завкафедрой и прочее...
(Н. Г., 1992 г.)
— Причины найти можно, господа! А вот интереснее загадки, которые нельзя разгадать. Почему Царёв ходил поесть в коммуну общаги («Мама уехала в командировку и оставила мне четвертной — не менять же его!»)? Но при этом всю молодость он носился с книгой Швейцера, который уехал врачом в джунгли!
(Сон-Обломов, 1992 г.)
— Ну, мать, заглянула я тут в твои наброски... Это все надо перевыяснить. Мог ли Царёв подарить Бобу альбом за пять рублей? Он не мог подарить ничего, что стоило более трёх копеек, я думаю. Помню, вручал он содранное объявление: «Желающим выдаются органы дыхания» — о путевках в санаторий, конечно, но говорил про второе дыхание. Опять же: Сон-Обломов врать не будет, он не умеет. Он мог только приврать... Может, Царёв купил альбом себе, но врал, что Бобу. Или хотел себя убедить, что хочется подарить Бобу...
(Грёзка, 1992 г.)
— Далее, мать! О вступлении в партию. Деканша тоже ведь нас туда зазывала! Почему ж мы Римму слушали? А тут ты вставь народную мудрость, что хороший учитель объясняет, выдающийся — показывает, а великий — вдохновляет. Римма нас именно вдохновляла...»
(Грёзка, 1992 г.)
— Я прошу прощения у образа Боба, который у меня сложился... Я его видел всего один раз, поэтому я прошу прощения не у самого Боба, а у его образа в тонком плане... Зашли мы с компанией к ним в Новый год. Боб вышел весь мятый...
(Посторонний, 1992 г.)
— Наоборот: он вышел в новом, хрустящем костюме! Где он был мятый?
(Грёзка)
— На щеке он был мятый.
(Посторонний)
— Это его не портило. Как был, так и остается самым красивым мужчиной в городе. И ты не можешь судить о его красоте, сам мужчина.
(Грёзка)
— Почему женщины должны судить о красоте мужчин? Ещё скажи: растения должны судить о красоте мужчин...
(Посторонний)
— Во время зимней сессии грянула новость: Галя Гринблат умирает после кесарева сечения. Царёв схватил халат Четверпалны и нащупал в кармане неизменную двадцатипятирублевку. Неужели её придется разменять на такси? Он решил побежать. Он бежал, бежал и, как человек с невиданной свободой воли, борясь с кислородным голоданием и хватаясь краешком сознания за внешний мир, думал: свобода выбора у меня есть, я в любую минуту могу взять такси! Нетренированное сердце заболело. И все-таки возьму такси! Но осталось уже два дома! Ну и что: не могу больше бежать, беру машину, подумал он, и вбежал в вестибюль больницы. К Гале, конечно, приходили то муж, то свёкр со свекровью, наглаженные и помытые, когда она лежала в крови и гное. «Они думают, что радуют меня, когда приходят нашампуненные. Я не могу спустить их с лестницы, поэтому ухожу сама, отчаливаю от их чистоты». Когда Царёв вбежал в палату, весь в поту и соплях, Галя поняла, что уйти-то она хотела — умереть. Испугалась. Это ведь не погулять выйти. Царёв, угадывая невысказанный вопрос врача-женщины, закричал: «Да-да, я сын вашего любимого однокурсника! Пустите немедленно!» (Он был кудрявый блондин с крутым лбом — внешность в духе 50-х годов.) Царёв рухнул на колени, потому что ноги от усталости подкосились. Он гордо подумал: и до любимой добежал, и деньги сохранил! Моя тайна — деньги. Многие думают, что деньги — это банально, но ведь это же власть! А власть — это такой Солярис...
Галя подумала: вот в мире нашёлся один человек, который каким-то своим миллионным нервом почувствовал, каким ко мне нужно прийти. Она с той минуты начала выздоравливать. Потом, через несколько дней, Царёв не удержался и похвастался, что бежал бегом. Галя поняла, что он сэкономил на такси, и опять захотела куда-то выйти, но уже можно было выйти в коридор. В конце концов она была тоже дочь своего времени и понимала желание Царёва намотать ещё одну спираль сложности.
(Н. Г., 1992 г.)
— На допросах я вел себя раскованно. Говорю: хочу в туалет. А сам просто думал здание осмотреть. На всякий случай...
(Сон-Обломов, 1980 г.)
— Один из следователей казался мне умным, и я пытался его в нашу веру обратить — убеждал, что вводить танки в Чехословакию не нужно было... Юношеский романтизм...
(Игорь, 1980 г.)
— Ваши мальчики были не готовы платить, не согласны. А взрослеть — значит платить за всё. За что платить, если уже они добро сделали листовками? А за то, чтоб оставаться на уровне этого добра. Когда потребовали отказаться от него... Декабристы нашлись: всю правду, видите ли, говорили. Я их просил: меня и Орлова посадят — идите и откажитесь от показаний, напишите: оговорили из ревности или ещё чего. А они: но мы же в самом деле собирались и читали... и листовки... Ну, нас и посадили.
(Рома Ведунов, скульптор, 1992 г.)
— В начале 69-го Боб получил из «Нового мира» рецензию на свою повесть. Аж от самого Домбровского. Ну и похвастался ею на творческом кружке. Дошло до деканши, её муж-скотовед устроил судилище на факультетском собрании, помните? «Вас сравнивают с Кафкой! Какое пятно на честь университета! Зачем Кафка написал, как человек превращается в гнусное насекомое? «А вы басню Крылова «Квартет» читали? Зачем звери сели за инструменты?..» — ответил Боб и вышел вон.
(Н. Г.)
— 8 марта Игорь меня позвал в ЦУМ: помоги выбрать духи для подарка. Я думала: для тёти или для мамы. Его мама в детстве ему говорила: «Сначала кушать! Пока не покушаешь, уроки делать не дам!» А он очень любил делать уроки, но не любил «кушать». Тетя же приезжала в гости и каждый день умоляла: «Не ходи сегодня в школу, ты очень бледен!» А в это время моя мать что делала? Настраивала свою гитару и орала: «Попробуй только раньше из школы прийти!» Она работала в ночную и когда могла друга к себе позвать? Когда я в классе... Ну, выбрала я духи «Может быть». Игорь: пусть пока в твоей сумочке! К общежитию подходим, он шепчет: «Эти духи — тебе!» Тут я его поцеловала в щёку и почувствовала себя нехорошо: словно совращение малолетнего происходит...