Страница 62 из 113
(Из дневника Дунечки, 1968 г.)
«Мурзик научил меня от гайморита по-йоговски промывать нос подсоленной водой. Вкуса слёз. Очень хорошо знаком мне этот вкус. Спасибо Бобу!»
(Из дневника Капы, 1968 г.)
— В ЦУМе встретила Мурзика. Чудеса! Он всегда походил на Меньшикова, который с картины Сурикова «Меньшиков в Берёзове». Но перестройка же — и он перестроился: ёжик на голове, на американского бизнесмена стал похож.
(Н. Г., 1992 г.)
— А я сегодня видела нашу курносую, как смерть, деканшу и не узнала её!
— Что, Грёзка, она так изменилась?
— Нет. Я так изменилась. Склероз. Она первая поздоровалась...
— Грёзка, у тебя это специально?
— Что?
— Кофта наизнанку. Помню: в детстве бабушка учила: если в лесу заблудишься, надо платье переодеть наизнанку, чтобы найти дорогу...
— Значит, вы думаете, что я заблудилась в жизни? А вы не заблудились — подстилаясь?
— Что?
— Навозом ложась под следующие поколения? Это самое что ни на есть заблуждение, советское, опять жить ради светлого будущего... У вас валокординчик есть? Дайте, я выпью... да не каплями, а всё.
(Разговор, 1992 г.)
— По коридору больницы ползли полчища пиявок. Там дневной свет ещё — пиявки отливают зелёным... Ползут, как слепые в пространстве, словно спрашивая всем своим видом: зачем мы здесь оказались? Куда дальше двинуть?.. И тут встречаю Процкого. Он мне сказал: студенты-медики закончили опыты и слили в унитаз две огромных бутылки пиявок... а они вот ползают теперь по больнице...
(Боб — Сон-Обломову, 1968 г.)
— Боб закричал: «Ты присосалась ко мне, как пиявка! Тебя и в унитазе не утопить, как этих кровососов». Я вижу: с одной стороны, поносящий сын, с другой — словесно поносящий Боб... И тут я поняла: они послали его, чтоб мне показать, какой он негодяй... Чтоб меня окончательно столкнуть в яму. Я сказала себе: выстою. Поцеловала Боба в щеку и ушла в палату.
(Лариска, 1968 г.)
— За что я не люблю вашего Боба — за несчастные глаза влюблённых в него женщин!
(Посторонняя, 1992 г.)
— Друзья и враги — это просто. Первые разделят и радость твою, и беду. Вторые, наоборот, порадуются твоей беде. А есть ещё завистники: они только беду разделят. Но Боб — из тех, кто разделит только радость, приятное. Назовём таких людей — приятелями. Он не клюнул на Лариску и её больного сына. Потому что он из ПРИЯТЕЛЕЙ. Кто сейчас может быть ему наиболее приятен — Евка...
(Капа — Людмиле, 1968 г.)
«Литературка» как юмор подавала фразу «Шли годы. Смеркалось». А уже наступала брежневская зима с её идеологическими морозами. ОНИ УЖЕ ЗНАЛИ, КАКИМИ САМИМИ СОБОЙ НУЖНО БЫТЬ! А те, кто не знал, то и дело попадали под обстрел. Режим опять искал врагов и врагов! А тут на защите дипломов Римма Викторовна спросила у студентки: «Вот вы долго занимались заговорами, написали работу. А с чем могли бы вы сравнить их в современной жизни?» Студентка руками развела, а Римма: «С лозунгами. «Народ и партия — едины!» Это же типичное заклинание, заговор». Все только восхитились Римминой мудростью. Это было весной 68-го. Ну а потом танки в Чехословакию, и деканша стала Римму гноить. С каждым днем смеркалось всё сильнее...
(Н. Г., 1992 г.)
— Что у вас сделалось с Капой? Она словно всё время ищет, на ком повиснуть! То под руку с Людмилой идет, то висит на Дуне!
(Римма Викторовна, 1968 г.)
— В самом имени Риммы я вижу отсветы Древнего Рима, где Сенека впервые выступил против доносительства.
(Игорь, 1968 г.)
— Помните: Мурзик с выражением ужаса на лице рассказывал, как ему не везёт в командировках? Только сядет в Москве в купе, сразу вносят на руках пьяного спящего артиста Жжёнова! И он спит всю дорогу. И так несколько раз... Мурзик не мог найти материалистического ответа этому совпадению. А теперь «Огонек» опубликовал мемуары Жжёнова про то, как он в лагере мучился. Понятно уже, почему ему иногда хотелось напиться, но почему судьба его забрасывала в купе к Мурзику? Может, надо ещё пожить, и это будет понятно...
(Грёзка, 1987 г.)
— Казалось, весь мир интересует только одно: сколько раз в день дитя испражняется, а также сам цвет и консистенция. Ещё в соседней палате дитя кричало: «Хоцется. Хоцется!» Там кто-то всегда на голодной диете. Опять мой Димочка выпустил из заднего прохода струю крови. Врач сказал: «Крови я не боюсь, я воды боюсь!» И осёкся, потому что у нас вода с кровью...
Дима уже с кровати не падает: сил нет шевелиться. А сальмонелл этих тысячи, и от каждой свой антибиотик. Но у нас ничто не высеивается — колют от противного. Если три дня колют одно — нет изменений, начинают другое, третье, девятое... Тут не до Боба! — Подержите своё сокровище! — попросила меня медсестра и принесла капельницу. Но в вену так и не попала, вен уже не видно. Когда мое сокровище посинело от крика, я оттолкнула капельницу и закричала: «Хочется! Хочется! Хочется!..»
(Лариска, 1968 г.)
— Спасал Игоря кто? Я лично ходила к Гемпель... Марья в одних носках ходила по кафедре с телефонной трубкой в руке: «Опять совет? Говорю тебе, Серёжа, внук у меня дрищет...» Это она проректору, значит, своему однокурснику. Тут её сапоги разухабисто валяются в разных концах пола. Я вхожу.
— Что у вас, девочка? Да вы садитесь.
— У нас ЧП, Марья Васильевна!
— Опять внебрачный ребёнок у Боба?
— Нет, хуже.
— Что — от Борис Борисыча? — тут Гемпель тряхнула седыми кудрями и гордым шёпотом мне поведала: — Поверите ли, на факультете я одна от него абортов не делала!..
— Марья Васильевна! Деканша Игоря затравила за «Гоголевец».
— А он что, у Риммы пишет курсовые? Тогда всё понятно. Скоро перевыборы... Но строить карьеру на крови детей! Высшая степень падения... Кстати, как у тебя с личной жизнью? Женихи есть?
— Так, поклонники таланта...
— Это никуда не годится — поклонники. Они же благоговеют! Был у меня один такой, но я прямо сказала: не благоговей! Чего благоговеешь? Вот теперь пятеро внуков у меня, один дрищет... а тут совет, тут ваше дело с Игорем... Счастливо, девочка!
(Тут Грёзка роняет от воспоминаний щедрую пьяную слезу, 1992 г.)
— Вот видите, ребёнок Лариски болен сальмонеллёзом и внук Гемпель тоже. Перед сальмонеллёзом все мы равны... Кислые у нас в саду нынче яблоки уродились — ими только косых править, как говорит бабушка... А то бы уж я отнесла в больницу к Лариске...
(Капа, 1968 г.)
— Игорь — такой академичный, словно его не в капусте нашли, а в библиотеке, прямо в отделе каталогов. Поэтому очень интересно, как, например, он будет целоваться?
(Людмила, 1968 г.)
— Людмилище! Ты чего это? Целоваться с Игорем — это всё равно что целоваться с учебником по теории литературы, причем в шершавом коленкоровом переплёте...
(Капа, 1968 г.)
— А не слишком ли трезво Капа мстила Бобу за его пьяную забывчивость? Этот грандиозный день рождения Боба с вручением ордена Дон Жуана второй степени... Всё же она расписала по минутам: на сороковой минуте Царёв должен быть мертвецки пьян...
(Н. Г., 1980 г.)
— Для меня время воспринимается так: сегодня вторник или осень? Капа закричала: забыл, какой сегодня день! У Боба день рождения! А как я их должен различать, эти дни недели? Если б хоть каждый день был разного цвета: в понедельник небо розовое, во вторник — голубое, а в среду — зелёное... Ну, пошел я в общежитие за простынями, позвонил в учебную часть и попросил аудиторию для репетиции агитбригады, якобы. И вот начали репетировать — куплеты Людмила сочинила, я дирижирую. Царев меня отозвал:
— Старик! Маэстро! Смотри, какой альбом я купил Бобу в подарок... «Немецкий ренессанс»... Какие храмы, вот «Тайная вечеря». Где Иуда? — Всегда он с детективным интересом выискивал в «Тайных вечерях» Иуду. — Смотри-ка: наш Кизик под копирку! А не стукач ли наш Кизик, а? У него ведь фамилия читается и туда, и обратно... Это о чём-то говорит...